Анастасия Глебова – сценограф, живописец, режиссер, главный художник Театра Российской Армии. Она работает со многими постановщиками нашей страны, ведет выставочную деятельность, не перестает учиться, познавать новое, меняться и при этом настаивает на важности сохранения традиций. Во всех ее работах – будь то картина, декорация или фильм – чувствуется органическая связь с мировым культурным контекстом, но связь эта лишь подчеркивает ее индивидуальность.
– Актерские династии – явление не редкое. Есть ли оно в семьях художников?
– Династийность в моем случае (да и во многих других, как мы знаем), безусловно, существует, и это очень важно. Моя мать – известный живописец-монументалист Наталья Глебова, отец – еще более известный Иван Лубенников (ныне покойный). Родясь в такой семье, нельзя не рисовать. К слову, и мои дети, и муж – тоже художники. На этот счет у меня есть твердое убеждение: так и должно быть. У меня были по этому поводу комплексы, ведь всем известна поговорка, что на детях гениев природа отдыхает. Как любой нормальный человек из такой среды, я в детстве ужасно переживала, что на мне природа как раз и начнет отдыхать. Но, прочтя лет в 16 рассуждение Альбрехта Дюрера о том, что ремесло должно передаваться по наследству и таким образом расти, я отпустила свои сомнения и стала рисовать. Дальше – больше: я и девочек своих стала этому учить. Даже когда они периодически ныли (и сейчас порой ноют), я говорила, что надо овладеть профессией, а потом уже делать, что хочется. Опыт показывает, что дети из таких семей, как наша, все равно либо рисуют, либо снимают кино, либо работают в театре. Мне кажется, изобразительное искусство – такая широкая отрасль, что в ней можно где угодно себя проявить. Сергей Михайлович Бархин так нас учил, чтобы мы могли делать всё. Он говорил: «Где бы ты ни оказался, ты должен уметь нарисовать все, что тебя попросят – от чертежей до портретов звезд, – и в архитектуре работать, и графику делать. Жизнь может быть разной». Я и своих студентов в ГИТИСе учу по его заветам. Если ты все умеешь, то хлеб с солью у тебя будет точно (уж не знаю насчет масла). То же самое говорил мне и отец, он даже научил меня делать подрамники. Я не понимала, зачем, ведь их же можно купить. «Учись-учись, не ошибешься». Теперь и я, и мои дочки – универсальные бойцы: умеем работать и руками, и головой, и пером.
– Как выбирали специализацию? Почему не живопись?
– Поначалу мне скучновато было только рисовать. Мне ужасно нравилось придумывать что-то (недаром я потом еще и режиссерское образование получила), и придумывание мое было связано с игрой, я ставила домашние спектакли. Однажды попав в театр, я поняла: это именно то, чего я хочу. Это целый мир, в котором можно и придумывать, и рисовать, и играть, и ставить. Я чувствовала себя в своей среде. Мои родители – крутые художники, мне не хотелось соперничать с ними или уступать в таком профессиональном споре – хотелось вести свою игру. По счастливой случайности Бархин набирал курс в ГИТИСе (до этого не было там факультета сценографии), и я туда попала. Я-то готовилась в Полиграфический институт, но не поступила и страшно переживала по этому поводу. А потом поняла, что меня Бог хранил для этого случая, нужно было просто подождать. Всем рекомендую: если у тебя что-то не получается, это совершенно точно означает, что тебя ждут в другом месте. Подожди, пока тебя туда подведут и дверь откроют.
– Сценограф – специалист действительно широкого профиля. Наверное, для вашей профессии особенно важно не замыкаться на чем-то одном?
– Замкнуться на чем-то одном художник и не сможет. Бывает, что нет спектаклей – ты же не будешь дома сидеть, станешь делать что-то еще. Или случился внутренний кризис, все надоело, и ты не понимаешь, куда дальше двигаться. Тогда очень помогает изобразительное искусство: начинаешь рисовать, и это дает огромную энергию. Я замечаю, что рисовать руками надо, потому что это необыкновенно обогащает и придает сил. Причем не важно, гениально это или нет, – важен сам процесс, иначе ты сам в себе перегораешь, как двигатель, а «машина» должна двигаться. Я занимаюсь не только сценографией или живописью: много работала и с костюмами (например, у Надежды Бабкиной в театре), для некоторых театров делала и афиши, это тоже интересно. Часто беру полный проект, но это хлопотно, много времени отнимает (те же примерки с актерами – достаточно сложная вещь). Поэтому стараюсь отдавать часть работы моим коллегам. Одна голова хорошо, а две лучше. Мне нравится, когда на спектакле занята большая команда. Чем она больше, тем вкуснее становится «блюдо». Это же как приправа! Мы все ингредиенты, из которых складывается великолепный продукт. Или, если хотите, букет, состоящий из множества цветов. Да, и один цветок – неплохо, но букет же приятнее.
– Насколько разносторонне образование художника-постановщика?
– Бархин так завел (и это, слава богу, до сих пор так), что у нас очень сильные мастера по всем предметам. Есть педагог по «начерталке», с которым изучают архитектуру. Великолепная Наталья Нестерова ведет занятия по живописи. Держится планка и по рисунку – не хуже, чем в Суриковском институте. Отдельным курсом идет сценография. Там и 3D-моделирование, и чего только нет! Это всестороннее образование. На нашем курсе Кама Гинкас преподавал режиссуру, мы все время ходили в театр, видели, например, Пину Бауш.
Я сама со своими студентами работаю по заветам Сергея Михайловича. Сейчас набирается курс в 10 человек (сценографов, конечно, нужно меньше, чем актеров: условно, на спектакле занято 20 исполнителей и всего 1 художник). Потом все равно выпускники рассыпаются по разным сферам: могут быть дизайнерами книжной продукции и любой полиграфии, художниками по костюмам, живописцами. Так, один мой сокурсник работает в кино, другая – в Большом театре. ГИТИС – это очень сильная школа. Надеюсь, что я как педагог буду ее поддерживать. Я учащихся «раскачиваю», чтобы они видели разные формы, мы с ними делаем иммерсивные спектакли, «бродилки». Кино обязательно готовим. Учу анализировать материал драматургически (они должны владеть элементарным режиссерским разбором). В сценографии идем от простого к сложному, маленькими шагами, в финале делаем проект музыкального спектакля, оперного или балетного (это одна из самых сложных тем). Художнику нужно уметь осваивать разные ситуации и пространства. На первом курсе я разрешаю делать проекты где угодно, например, одна девочка делала на площади.
– В представлении обывателя художник – это человек у мольберта. Насколько сегодня можно работать в таком формате? Не устарел ли он в эпоху контемпорари?
– Контемпорари арт – всего лишь одна из ветвей искусства. В принципе, и как Рембрандт сейчас можно творить. Мой отец Иван Лубенников работал по заветам старых мастеров и востребован до сих пор, его успех никогда не ослабевал. То же могу сказать и о матери, хотя она работала совершенно в другом ключе. Произведения нашего великого педагога Натальи Игоревны Нестеровой или Татьяны Назаренко ценятся на уровне с современными. Это вообще разные области, их даже рядом нельзя ставить. Наша художественная школа еще держит планку академического искусства, и это прекрасно. Главное – умение рисовать, а любую программу или сферу можно освоить. И самовыражению ничто не мешает: каждый пишет, как он слышит и дышит. Я сама пробую разное. Для творчества нет никаких рамок. Правда, встает вопрос «покупают – не покупают». Коллекционеры в основном берут картины, выполненные классически: это красиво, можно повесить на стену и смотреть, погружаясь в другой мир и успокаиваясь. Но успешность не связана со стилем, а зависит от твоего личного выбора. Все мы знаем «Портрет» Гоголя, где такой выбор делал Чартков. Важен момент осознания этого конфликта, но он внутренний, личностный.
– Вы много работаете и в живописи. Перекликаются ли ваши нетеатральные работы с театральными?
– Конечно, технологически живописные и сценографические работы разнятся. Но иногда я беру театральные сюжеты для своих картин (мне кажется, в них всегда видно, что я сценограф, или хотя бы чувствуется), хотя как Головин я декорации не рисую. Прямой связи точно нет: пишу я у себя в мастерской в подвале, а в театре работаю на чердаке, но пересечения есть. Это заметно в масштабировании, например. У меня два учителя: мой отец – в живописи, а Бархин – в театре. Наверное, обе эти ипостаси влияют друг на друга, но как – не могу сказать.
Художник театра и живописец – это разные люди. Да, в какой-то момент они совмещаются. Например, естественно, я делаю рисованные эскизы (да и другие сценографы тоже). Но на проекте постановщик не всегда может прочитать такой рисунок. Это очень эмоциональная вещь, не прагматичная – скорее, для искусства и истории. А эскизы в программе «Digital» выполняются так, чтобы было понятно, что есть что и где оно стоит на сцене. Для работы нужны не столько зарисовки, сколько чертежи, чтобы в цехах не спрашивали: «Что это за коряга?» Да не коряга, а скрюченный домик, и видно это, только если он вычерчен в размере. Поэтому сперва делается компьютерный проект, по которому работают цеха, актеры и режиссер. А дальше, если есть силы, время и желание, ты зарисовываешь свои ощущения, хотя вроде как и незачем уже это делать, если ты сдал работу. Но я всегда рисую целые кипы: не декорацию, а свой мир, моменты репетиции.
Недавно режиссер попросил сделать именно рисованные эскизы (я даже удивилась): он хотел произвести впечатление на заказчика. Было очень приятно. С таким удовольствием сделала 4 листа, работы получились с весенним настроением!
– Сегодня вы занимаете должность главного художника Театра Российской Армии, до этого несколько лет трудились на аналогичном посту в Театре Армена Джигарханяна. По каким критериям вас приглашали?
– Должность главного художника – административная. Надо, чтобы ты был хорошим специалистом и при этом умел дело организовать: мог пробежаться по цехам, спланировать для всех работу. Конечно, у меня есть помощники, завпост, техдир, но именно я принимаю решения и провожу их в жизнь. Если надо – защищаю своих людей, а иногда наоборот – ругаю и пинаю. Они же каждую минуту ко мне бегают: «Настя, а как это сделать?» И кто за меня им ответит?
Был период, когда мне не очень хотелось быть в штате, но отказаться от должности в Театре Армии невозможно, потому что это гордость и большой престиж. Потом, я же единственная женщина за всю историю коллектива, которая стала здесь главным художником. Для меня это тоже амбициозный момент. Безусловно, у меня огромное количество непростой работы, но мне ничего не страшно, потому что я точно знаю, с чем справлюсь, а с чем нет.
Если режиссер приходит со своим художником, я ему помогаю и его работу отсматриваю. У нас есть техсовет и худсовет (так заведено почти во всех театрах с советских времен). Мы обязательно рассматриваем проект, иногда вносим коррективы. Был случай, когда попросили землю насыпать на сцене – я была инициатором жесткого отказа, потому что понимала, что мы не справимся. Ресурс театра не бесконечен, я за него отвечаю. Подчеркну: у меня масса художественно-организационных работ (слово «художественно» здесь важно).
– В последнее время о Театре Армии заговорили в связи с возможными перестановками на руководящих постах. Что можете сказать о будущем коллектива?
– Я начинала работать в ЦАТРА с Борисом Афанасьевичем Морозовым, он великолепный режиссер. Сейчас мы с ним сделали «Стакан воды» в «Et Cetera». У нас он ставил замечательные спектакли, но и другие постановщики после его ухода занимались тем же. Театр есть театр, и задача искусства – служить во благо зрителя. Мы всегда будем что-то создавать. Художник на то и художник, чтобы честно делать свое дело, творить, рисовать, помогать. Я отвечаю за красоту и слежу, чтобы все делали так же. Это для меня главное.
– Вы работали за пределами Москвы. Что это: вызов, большая свобода, нежеланный вариант? И не было ли на вас давления в том смысле, что, мол, столичный художник приехал?
– Я очень много езжу по регионам, все они разные, многое зависит от руководства. Делать надо везде хорошо – чтобы тебя позвали и второй, и третий раз. Не могу сказать, что где-то на меня давили (не такой я человек). Но был случай, когда директор одного регионального театра сказал, что зритель этой декорации не поймет. Тогда я впервые задумалась, а должен ли зритель понимать декорацию? Как ответить на вопрос: «Что это значит»? К слову, спектакль этот идет успешно. Важно чувствовать, а не понимать.
Единственное отличие регионов от Москвы – в технологиях. Какие-то материалы могут быть дороговаты, надо делать скидку на ресурсы театра. Но в плане творчества каждая новая работа – классная возможность что-то новое придумать и попробовать. Как я в детстве играла, так и продолжаю это делать. Нас и Бархин учил: «Спектакль надо делать так, будто ты Том Сойер и красишь забор – с энтузиазмом и радостью, слегка хитря».
– Найти своего режиссера – большая удача. Как случаются такие встречи?
– Судьба плетет свою нить, и ты пересекаешься с разными режиссерами. Я человек увлекающийся и много с кем работаю. Но этому нас Бархин с Гинкасом научили хорошо. У них-то был идеальный тандем, и они на своем примере нам все показывали, иногда даже разыгрывали ссоры перед нами, студентами. Это очень тонкие, почти семейные отношения. Как расскажешь, из-за чего друг друга любят в семье? Да оно само так складывается! Но и у режиссеров не один художник на всю жизнь, не надо заблуждаться. Все пробуют новые идеи, ведь хочется же взять другую краску, поменять палитру и технику: писал маслом – а сейчас буду темперой или акварелью. Все открыты, не требуют клятв в вечной любви. Мне интересно играть в разные игры, это я и делаю. В тандеме всегда возникает сотворчество, в нем важно взаимопонимание: слышать друг друга, где-то отстаивать свое мнение, где-то уступать.
Конечно, по-разному бывает. Но я постановщика обязательно допрашиваю: о чем будет спектакль, как он его видит, какой стиль представляет. Начинаю предлагать. Иногда долго ищем решение, иногда быстро. Это все равно игра, в которую мы вдвоем играем, затеваем что-то интересное. Сценографы умеют работать с текстом: мгновенно анализируют, делают разбор. Мне еще и режиссерское образование помогает, да и вообще художники – люди читающие. Самые умные, конечно, графики, которые много разных книг читают, а следом идут как раз сценографы с пьесами. И, конечно, мы сразу видим «картинку». И даже если у режиссера в голове готовая работа, мне как художнику есть чем заняться. Крайне редко бывает (в основном у начинающих), что мне приносят чуть не эскизы со словами «хочу так». А вот опытные мастера так не делают и твердо знают, что букет всегда лучше, чем один цветок.
– Один из ваших постоянных соратников – режиссер Театра им. Маяковского Юрий Иоффе, с кем сделано немало прекрасных спектаклей.
– Да вообще «Маяковка» – прекрасный театр: очень творческий, нацеленный на результат. Все сотрудники там послушные, внятные, делают, помогают, подсказывают, слушают. Так уж исторически сложилось, со времен Андрея Гончарова. И с Юрием Владимировичем мне очень нравится работать. У него великолепное чувство юмора, все его закидоны я ему за это прощаю! Мы с ним уже почти родственники. Он меня удивляет тем, что, несмотря на возраст, все время что-то выдумывает. В этом смысле он мне близок, потому что тоже играет. Он как фонтан! Остроумный, тонкий, с самоиронией, много читает. С ним хорошо, хотя бывает масса творческих споров. Он смеется: «Удивительно, как ты, главный художник ЦАТРА, умудряешься со мной делать такие маленькие ювелирные декорации!» (Мы с ним всегда работаем на малой сцене). Действительно, сцена Театра Российской Армии – самая большая в Европе. Это вызов для режиссера и актеров. Впервые увидев это пространство, я была немножко ошарашена. Но потом я вспомнила слова Бархина, что декорация антропоцентрична, она делается к человеку: большой или маленькой по отношении к артисту. Он – мерило, масштаб и модуль. Ты должен понимать это и плясать от него, тогда все отлично получится. У меня нет борьбы с пространством, наоборот, здесь есть возможности необыкновенные. И размер сцены не имеет определяющего значения, будь она такой, как у нас в ЦАТРА или как в Театре им Маяковского.
– У вас есть режиссерское образование. Не хочется ли вам иногда вмешаться в постановочный процесс, если вы как художник работаете над спектаклем?
– Вы правы, часто бывает, что, если человек имеет режиссерское образование, он начинает влезать в процесс. У меня произошло по-другому. Постановщики, с кем я работаю, очень этому обрадовались, хотя сначала нервничали. Мне моя учеба помогла их понять. Раньше, предлагая что-то, я недоумевала: «Да что он ерепенится, так же красиво!» А теперь у меня будто шоры открылись и диапазон стал шире. Работая сценографом, я никогда не становлюсь режиссером. И наоборот: для своих картин я приглашаю художника, сама стараюсь не делать. Да, я могу разделять виды деятельности и быть разной, перестраиваться в силу своей игровой внутренней природы. Но лучше, когда человек со стороны отстраняется от твоей декорации и придумывает отдельную концепцию, которая поддерживает сценографию или идет в контраст, конфликт даже, добавляет что-то.
С кино немного другая история, но вспомним Франко Дзеффирелли, Боба Уилсона, Питера Гринуэя, начинавшего как художник. Я пока так не могу, но думаю об этом. И в фильмах, которые я снимаю, видно, что я сценограф. Ощущается другой «глаз», большее внимание к изобразительному ряду, и это важное достоинство, я считаю. Когда осваиваешь новую специальность, становишься более развитым, шире мыслишь и больше видишь. Твой взгляд меняется, начинаешь смотреть не только прямо, но и справа, слева, сверху. Тренируются твои умения, мышцы, мозг. У меня был период времени без спектаклей, и мне очень захотелось поучиться. Пошла на «документалку» и страшно счастлива (в 2013 году Анастасия закончила Высшие курсы сценаристов и режиссеров по специальности «режиссура игрового и неигрового кино» в мастерской А.Н. Герасимова – прим. Д.С.). Хотя бы потому, что могу снимать что-то сама для своей работы. Например, про Бориса Афанасьевича Морозова сняла полнометражный большой фильм, который и представила к его юбилею. Работала одна буквально с коленки, бегала за мастером, потом только монтажеры мне помогали. Получилось очень достойно.
– На днях в аукционном доме ARTinvestment открывается очередной кураторский аукцион, в котором вы участвуете. Насколько важна для вас выставочная деятельность?
– Твои работы стоят в мастерской, их никто не видит. Как ты их еще покажешь, если не на выставке? Чем больше галерея, тем больше возможностей, что тебя увидит много людей. А что значит «увидит»? Значит – оценит. Безусловно, не всегда этого хочется, но и без оценок невозможно. Это как актеру быть без зрителя. Я очень рада, что меня позвали на аукцион, потому что у меня накопились произведения, еще не видевшие свет. Да, это большая радость и честь, особенно, если это будет широко освещено. Я давно не вела выставочную деятельность, а теперь почувствовала, что пришло время. Картин я никогда не продавала, поскольку мои основные заработки связаны с театром и кино. Но покупка картины – история не про деньги, а про признание тебя как мастера. Человек вешает твое полотно на стену и каждый день на него смотрит – это дорогого стоит! Это важно: понимать, что ты можешь что-то кому-то дать, ведь ты часть своего мира вкладываешь в произведение.
Дарья Семёнова
Фото из личного архива Анастасии Глебовой