Анатолий Смиранин – артист в третьем поколении. Но, кажется, вовсе не семейные традиции привели его в профессию. Яркая внешность ведущего актера театра «Сфера» сочетается с тщательностью внутренней работы, точностью приемов, тонкостью игрового рисунка. Он убедителен в образах и вдумчивого Бусыгина из «Старшего сына», и коварного лорда Генри из «Портрета Дориана Грея», и инфернального инженера Гарина, и странствующего философа Старбака из «Продавца дождя». Вера в театр как храм искусств сегодня не в почете, но он готов отстаивать ее в каждой своей роли, интонации, трактовке и посыле в зрительный зал.
– Ваша семья – настоящая театральная династия. Вы с детства готовились ее продолжить?
– В классической династии ты с детства находишься за кулисами театра, где служат мама, папа, бабушки и дедушки, знаком со всеми исполнителями, крутишься в гримерках. У меня такого никогда в жизни не было. Мои родители работали в Тбилисском ТЮЗе, потом папа служил в театре им. Грибоедова – там же, где большую часть творческой жизни провел мой дед. Бабушка водила нас с сестрой на спектакли, но ярких воспоминаний об этом периоде не сохранилось. Помню, видел, как папа играл волка в «Красной шапочке», но я не ассоциировал персонажа с ним (в таком маленьком возрасте трудно это оценить). Поэтому не то чтобы я профессию впитал с кровью, так что не осталось ничего иного, как стать актером.
Когда мы приехали в Москву, родители занялись преподавательской деятельностью. На дипломные спектакли в Щепкинском училище я попал с маминой подачи (она там преподавала). Это было интересно. Так и стал артистом – сам не знаю, почему. Не могу сказать, что я был этаким разбитным пареньком, которому все легко давалось, а он жаждал славы и внимания. Нет, абсолютно! Этим я не грезил. Может, только на втором курсе я понял, что действительно хочу быть в этой профессии. И тогда же пришло понимание, что для этого необходимо заниматься 24 часа в сутки. Многие в этот момент сбегают, потому что тяжело находится в институте с 9 утра до 9 вечера, а я как раз почувствовал, что это моё. Приходил домой поесть и поспать и с радостью бежал обратно.
– Легко ли учиться в «Щепке» сыну преподавателя?
– Я пришел в Щепкинское училище вольнослушателем. Римма Гавриловна Солнцева послушала меня и сказала: «Хороший мальчик, пусть попробует. Может, что-то внутри у него раскроется». Видимо, она на мои внешние данные посмотрела: у нас на курсе не хватало героев. Я попробовал – и втянулся. А то, что мама преподавала здесь, наоборот, довлело надо мной. И для нее это было серьезным испытанием, ведь спрос-то был бы с нее, а не с меня. Мои сокурсники в течение года не знали, что я ее сын. Я даже на лестнице обходил ее стороной! Никто потом поверить не мог. Я не имел права пасть в грязь лицом и подвести ее. Мне приходилось бывать на всех занятиях, как бы ни хотелось поспать с утра. Я ходил на курс русского и зарубежного театра, изобразительного искусства, философии – на всё. Был случай, когда я единственный пришел в 9 утра на лекцию: это было после какого-то показа, и даже наши отличницы пропустили ее. Как я надеялся, что меня отпустят! Но мы с Натальей Евгеньевной Корольковой два с половиной часа смотрели «Хануму»… Так что это стало моим наказанием – быть сыном преподавателя «Щепки».
– Говорят, в Щепкинском отнюдь не прививают студентам уверенность в себе.
– Римма Гавриловна в самом начале обучения сказала: «Дай бог, чтоб из вашего курса (а нас тогда было 36; на выпуске остался 21 человек) хотя бы четверо стали артистами. Это будет для меня большой радостью. А то, боюсь, все вы будете торговать пивом в ларьках». Нам точно не внушали, что мы самые лучшие. Говорили, что талантливых среди нас нет, а есть способные и трудолюбивые, и это могло многое решить в нашей судьбе: труд может перерасти в мастерство. Ведь профессией всей жизни актерство становится действительно для единиц.
– После выпуска вы пришли в труппу «Сферы», театра с не самым громким именем. Наверняка получить роли там было легче, чем, скажем, в Малом.
– Всё – случай, и надо ждать своего момента. Но и на «кушать подано» необходимо выходить со стопроцентной отдачей. Если рассуждать, что на эпизод ты можешь затрачиваться на 30 процентов, а уж при подготовке к большой роли не будешь спать ночами, репетируя, чтобы сделать ее гениально, то никогда в жизни ничего не получится. Многое в театре зависит от того, насколько занята труппа. У нас коллектив небольшой, поэтому все, кто приходят, сразу начинают играть роли – и большие, и маленькие. Мне повезло, что Екатерина Еланская увидела во мне перспективу и сделала на меня ставку. На меня ставились пьесы с самого начала. Но есть ребята, проходившие долгий путь от маленьких эпизодов через характерные роли (даже если в душе они были героями; хотя бывало и наоборот) к ролям главным. Вопрос в том, чтобы быть во всеоружии, если судьба повернется к тебе лицом и скажет: «На!» В этот момент будешь ли ты готов физически и морально, чтобы сыграть?
К слову, хорошего артиста видно и в маленькой роли. Если режиссер и артист оба не дураки, они обязательно будут работать вместе, и что-то получится.
– Екатерина Еланская едва ли не весь репертуар ставила сама. Сегодня в театре много молодых режиссеров. В каком режиме вам интереснее?
– И то, и то интересно. Екатерина Ильинична была, скорее, постановщик и многое отдавала на откуп актерам. Она находила пьесу, делала инсценировку, сразу держа в голове «картинку» и видя, чего хочет добиться в конечном результате. Твоей задачей было просто в это верить, погружаться в материал, выполнять цели, намеченные режиссером, и строить роль изнутри. Еланская любила мыслящих артистов, умеющих самостоятельно оправдать для себя ее замысел. Александр Викторович Коршунов работает чуть по-другому – от исполнителя, от внутреннего состояния персонажа и события в тексте. По крупиночке, как со студентами. Он человек большого сердца и ума. Ему веришь стопроцентно. Ты понимаешь, что всё, что им делается, – во благо.
Что касается приглашения режиссеров, то это тоже хорошо. Главное, чтобы они понимали специфику и вероисповедание театра, куда они приходят, его эстетику и философию. Замечательно, если это талантливые люди, которым есть что сказать. Но бывают и такие, кто хочет показать себя, а не актера. Хотелось бы, чтобы те, кто у нас ставят, раскрывали труппу в другом рисунке и материале, в образе, в котором их еще не видели, – и для нас самих, и для зрителей.
– Мне кажется, это получилось у Глеба Черепанова, поставившего у вас два спектакля – «Гиперболоид инженера Гарина» и «Портрет Дориана Грея».
– У Глеба, видимо, любовь и тяга к пьесам и романам немного фантастическим, нереальным. В этом он купается и получает от этого кайф. Нам было интересно поставить эти произведения на сцене «Сферы», а артистам – поиграть в них, поскольку у Черепанова особая специфика работы над спектаклем. Он знает, чего хочет. При этом он исповедует школу представления, где больше внешнего, в отличие от Коршунова со школой переживания. Но и в «Гиперболоиде», и в «Дориане» тоже есть внутренние переживания, хотя мы играли в необычном ключе – фарсовом. Это был полезный опыт, да и зрителям понравилось (особенно тем, кто знает наш репертуар и ходит к нам не один год). Я боялся, что эти постановки не воспримет публика, ведь она привыкла видеть у нас Островского, Достоевского, Чехова. Но нет, отзывы были положительные.
– В «Гиперболоиде» возникло интересное сопоставление вашего героя Гарина с Раскольниковым из «Преступления и наказания».
– С этим замыслом Глеб пришел. Он, видимо, отождествлял два этих произведения. (Но он и «Фауста» соединил с «Дорианом»; наверное, это любимый им прием). Это можно было сделать, поскольку между ними есть перекличка по вопросу, что такое человек, какое место он занимает в мире и имеет ли право на свое «я». Возможно, это вообще разговор на тему, есть ли Бог на свете.
Эпизод с монологом Раскольникова был снят отдельно. Этот видеоперформанс идет в начале второго акта, чтобы заложить идею для зрителей на будущее. Мне не приходится переключаться с Петра Петровича Гарина на мысль «тварь ли я дрожащая» и обратно. В противном случае могло бы быть тяжело, но режиссерский ход помог избежать этого. Таким приемом сейчас часто пользуются, он позволяет «цеплять» публику.
– Публика идет и на названия. Наверное, при Еланской, бравшей произведения без сценической истории, было сложнее в этом смысле?
– Еланской всегда нравилось все эпохальное, крупное. Она любила делать инсценировки, у нее это здорово получалось. Ей хотелось быть новатором и первопроходцем в освоении классической литературы, которую никто до нее не ставил. Вспомним «В лесах и на горах» и «Я пришел дать вам волю». Это произведения с большой глубокой мыслью, с русской философией. Они доступны только личностям, которым есть что сказать, говорящим на другом языке и мыслящим иными мерами. Наверное, в этом-то и был плюс Екатерины Ильиничны. Ей было интересно открывать что-то новое для себя и для нас.
– Вы уже сказали, что Коршунов работает по другим канонам. Насколько вам с ним комфортно?
– Очень комфортно. Всё, что он ставит,– про любовь. Миллион пьес об этом написан, разве что любовь бывает разная. Мне кажется, люди хотят простоты. Раньше писали бумажные письма и бросали их в почтовые ящики, были еще и телефонные звонки в таксофонах, а сегодня достаточно сообщение в мессенджер отправить за секунду на другой край земли. Теперь жизнь вроде бы не такая, но по-прежнему в ней всегда всё просто. Коршунов это понимает. Он говорит: «Не будем погружаться в философию, а разберем, что один человек хочет от второго?» Зрителям интересно смотреть спектакль про взаимоотношения. Вообще интересно всё, что происходит здесь и сейчас, причем чем проще, тем лучше. Люди умные: не надо за них додумывать. Конечно, кому-то хочется чего-нибудь этакого, экстравагантного, непохожего ни на что, но за этим нужно идти не в «Сферу». Если пьеса замечательная, а драматург гениальный, то не надо ничего выдумывать. Александр Викторович в этом смысле очень скрупулезно относится к материалу и знает, что хочет сказать в нем. Наша задача – поверить в его замысел, довериться ему, и все получится. Его постановки душевные, а мы все соскучились по теплу, по всем известным понятиям «доброта», «честность», «любовь» – к Родине, к родителям, к детям, мужчины к женщине. Это – настоящее, в этом спасение.
– Об этом говорят классические произведения, но для театра важны и современные авторы. Их в «Сфере» не много.
– А для чего? Я не вижу причин для этого. У нас есть замечательная «Земля Эльзы» Ярославы Пулинович. Мы делали лабораторию для студентов, чтобы освежить репертуар: отсмотрели больше 25 пьес, читали, знакомились с режиссерами. Получилась душевная история – опять-таки про любовь людей в возрасте. В этом есть прелесть.
Современных пьес много. Но сейчас считается модным наличие мата: чем его больше, тем круче. Я, наверное, ретроград, но мне это неинтересно. Этого так много на улице, зачем же зрителю слышать то же самое в театре? Как же магия сцены? Ты приходишь и на двачаса погружаешься в сказку, которой не хватает в жизни. Мата-перемата и сексуальных историй достаточно и в подъезде. Мы все соскучились по другим вещам. Про нашего «Старшего сына» кто-то из зрителей написал: «У меня впечатление, словно я подсматриваю в замочную скважину за перипетиями чужой судьбы. Мне даже стало неловко, как будто я могу помешать происходящему». У нас же еще такой зал, что ты волей-неволей становишься участником действия. Это дорогого стоит.
– Но сегодня особенно хочется постановок, как-то отражающих ситуацию в мире. Может, даже идеологических.
– Идеология нашего театра как раз и состоит в том, чтобы нести людям веру в себя и человечество, в то, что добро всегда победит зло. Есть у нас и патриотические постановки – наши замечательные концерты, где мы поем песни и читаем стихи и прозу про войну. Повторюсь, нам всем не хватает добра и тепла. В газетах и интернете полно негатива, по телевизору постоянно говорят о ситуации в стране, мы устаем от этого морально и физически. Хочется переключить зрителей на их внутренние переживания, на то, что происходит у них дома. Зачем ссориться у подъезда, выясняя, кто на чьей стороне?
– У вас скоро премьера – постановка Александра Коршунова «Подсвечник». Что актуального в этой пьесе?
– Мы пока еще в поисках той самой идеи, заложенной Альфредом де Мюссе (разговор состоялся за месяц до премьеры, намеченной на 18 декабря – прим. Д.С.). Как мне кажется, суть в том, что побеждает только бескорыстное, открытое, всеуничтожающее (в хорошем смысле слова; может, даже уничтожающее себя) чувство. Героя, безумно влюбленного в героиню, его чувство буквально сжирает. Вопрос в том, можно ли поверить такой любви? Можно ли ответить взаимностью тому, у кого ничего нет, кроме нее? Люди часто женятся с мыслью «стерпится – слюбится». А бывает и не так. Любовь способна внушить другому веру в себя и в то, что все возможно.
– То, что поиск еще идет, не заставляет вас нервничать?
– Есть режиссеры, которые на первой репетиции говорят: «Наш спектакль про то-то и то-то». Мы взяли не расхожую пьесу, для которой нет канонов, узаконенных критиками во всех рецензиях. Как, например, они есть для «Вишневого сада»: была жизнь, люди ее перечеркнули в один момент и решили, что теперь начнется новая (конечно, он не только об этом, но и об этом тоже). Поэтому естественно, что мы в поисках, а порой даже в спорах по поводу того, что должно получиться. Но бывает и так, что постановка уже вышла, а вы все еще ищете. Так что работа не заканчивается с премьерой. «Подсвечник» на первый взгляд кажется комедией положений, а потом выясняется, что в нем есть философское содержание. Там открытый финал, и мне самому интересно, как мы его решим. Пока не знаю, о чем будет думать зритель, выходя из зала. И это здорово.
– У вашего театра (а он по-прежнему, как мне кажется, недооценен) действительно особенный зритель.
– 20 лет назад, когда я пришел сюда, театр действительно не был раскрученным, мало кто знал и Екатерину Еланскую. Это был как раз период забытья после известности. Но сейчас о «Сфере» вновь говорят. Конечно, не так, как о больших площадках с вековой историей, но вы правы: у нас есть свой зритель. Появилась и новая публика, влюбляющаяся в наши постановки. Людям нравится присущая нам душевность (не устану о ней повторять!), придя раз, они остаются с нами навсегда. Наша труппа, существующая вместе уже много лет, уникальна, талантлива, может многое сыграть. Сплоченность и любовь всегда видны. Наверное, притягивает и наш необычный зал, где происходит живое общение (всем нравится чувствовать себя соучастником действия, находится в эпицентре, а не в стороне). У нас полные залы, на некоторые спектакли билеты раскупаются заранее. Значит, мы нужны.
– Востребованы и вы: редкая премьера не задействует артиста Смиранина. Но порой такая загруженность утомляет. Какое у вас настроение по этому поводу?
– Я в рабочей стадии. Всегда с удовольствием берусь за любую работу, мне нравится то, что я делаю. Стоит мне 2-3 дня просидеть дома без репетиций – и я начинаю лезть на стену: мне не хватает сцены, где можно отдать себя и получить взамен любовь, улыбки, слезы, эмоции, аплодисменты. Это не дает расслабиться, ведь каждый выход – это и страх (ты же все равно думаешь, а имеешь ли ты право выходить, есть ли тебе, что сказать зрителям, поймут ли тебя, готов ли ты физически и морально), и радость. И если хоть один человек уйдет после спектакля изменившимся, захочет посмотреть, что у нас еще есть, – значит, все не зря.
Дарья Семёнова
Портретное фото Вадима Шульца
Фото из спектаклей Вячеслава Богомолова («Без вины виноватые»), Маруси Гальцовой («Портрет Дориана Грея»), Полины Капицы («Продавец дождя»), Юлии Ласкорунской («Нездешний вечер»)