Дмитрий Жойдик – один из самых узнаваемых артистов уникального Театра Романа Виктюка, умеющий не только органично существовать в узнаваемой стилистике мастера, но и не терять при этом своей индивидуальности. Максимальная эмоциональность, суровая требовательность к себе, осмысление и проживание до конца каждого эпизода делают его исполнителем, способным сыграть любую роль. Главное – чтобы в этой роли говорилось о самых важных для человека вещах, событиях, идеях.
– Вы из Владивостока – города, в котором, как кажется, юноши должны мечтать о романтических профессиях. Почему вы стали артистом, а не капитаном дальнего плавания, к примеру?
– Когда морем омывается город с трех сторон, море a priori у тебя внутри. Но дальние плавания – это не для меня, и понял я это очень рано.
А выбор профессии – это все-таки случай: я не шел в артисты целенаправленно. Сперва я собирался поступать на русскую филологию, так как с раннего детства очень любил читать. Я вырос в неполной семье, мама много времени проводила на работе, часто по ночам. Свои детские страхи я отодвигал, погружаясь в литературу, причем большую и серьезную. Скорее всего, мое малолетнее сознание сформировалось таким образом, что мне хотелось быть причастным к чему-то, что могло трансформировать окружающую реальность. Впоследствии, в более позднюю пору рок-н-ролла, когда я столкнулся с очень хорошими музыкантами, поэтами, художниками, эти убеждения подтвердились.
– Как же произошло, что вы отказались от филологии в пользу актерства?
– Случайно. Это был 1994 год. Кто из мальчиков шел тогда на русскую филологию в далеком приморском городе? Так что шансы мои были велики. Я ехал на консультацию и по дороге встретил своего товарища, который предложил мне попробовать поступить на актерский факультет. А я даже не знал, что у нас учат на актеров, да и мои документы уже были поданы на филологический. Но друг возразил, что в театральном экзамены на неделю раньше, поэтому в случае чего можно будет перекинуть документы обратно. В институте было четыре этажа, и каждый занимал свой факультет: на первом располагались общеобразовательные специальности, на втором было театральное отделение, на третьем учились музыканты, на четвертом – художники. И войдя в первый раз в пространство, пронизанное творчеством, я был ошарашен. Помню свою первую мысль: «По-моему, мне сюда». Я зашел – и поступил. А товарищ – нет. Так уж получилось.
– Вы много где поработали до поступления. Такой опыт – плюс для актера?
– Думаю, да. Особенно в плане мотивации и жизненного опыта. Я уже понимал, что хлеб добывается крайне непросто, знал, что такое конвейер, рутинный, роботизированный труд. Оказалось, я не из тех людей, которые готовы к длинным изнуряющим дистанциям: я спринтер, а не марафонец. Например, мне тяжело, когда спектакль репетируется даже год. Поработав грузчиком, изучив командную работу бригады, я потом стал к ней уважительно относиться на сцене. Очень важно знать, что твоя спина прикрыта и что партнер подстрахует. Кроме того, глубже воспринимаешь материал, потому что уже «поварился» во взрослой жизни среди совершенно разных людей. Есть от природы одаренные актеры, которые сразу же после школы способны интуитивно примерять на себя костюмы чужих жизней, но у меня своя история.
–У вас складывалось все прекрасно. Однако из Приморского театра вы довольно скоро ушли. Почувствовали тот самый конвейер?
– Складывалось, но я не соглашусь, что ушел «скоро». Пять лет для театра – это эпоха.
Ведь Станиславский считал, что театр каждые пять лет должен перерождаться. Ушел я, скорее, потому, что пришло время побродить и переродиться уже мне самому, что-то изменить в своей жизни. Значительно позже понял, что от перемены мест суть не меняется, но тогда это казалось единственным путем к самому себе.
– Но «побродить» вы отправились не куда-нибудь, а к Роману Виктюку в Москву.
– Я ехал не конкретно к нему. И скорее не «сюда», а «оттуда». Не потому что там плохо или здесь лучше. Эта потребность связана далеко не с профессией, а, наверное, с психотипом, к которому я принадлежу. Вечно недовольный самокопатель в поисках «идеального»… Однако и «идеальное» нужно не искать, а создавать. Эта мысль тоже пришла уже по прошествии многих лет брожения и «бродяжничества».
– То есть амбиций повысить свой профессиональный статус у вас не было?
– Про статус не могу сказать, не думаю, что тогда меня это волновало, впрочем, как и сейчас. А поучиться был готов. Ну и конечно, как у любого, кто занимается этой профессией, было желание найти свой театр. Я – командный игрок. Роль, спектакль – это путешествие, в которое вряд ли возможно отправиться одному. Мне интересен тот трип, который создается сильной командой, когда воздух на сцене становится плотным, постепенно заполняет зрительный зал, и ты вдруг выходишь за границы своей оболочки и на другом уровне общаешься и с залом, и с коллегами. В этом – то самое волшебство, ради которого мы в профессии. Мне всегда везло: я попадал в хорошие постановки, где были партнеры, у которых можно было учиться, с кем создавался этот наэлектризованный воздух.
– Стилистику Романа Виктюка можно либо безоговорочно принимать, либо так же отвергать. Но, кажется, вы не считаете, что его театр – единственно возможный. Это не мешало вам в работе?
– Я не могу похвастаться обилием ролей, созданных в тандеме с Виктюком. В основном роли достались мне по наследству от покинувших театр артистов, а те редкие репетиционные встречи, что были у меня с мастером, чаще являлись преодолением себя и ломкой привычных и удобных моделей и штампов. Это и есть профессиональный рост. На одной из репетиций Роман Григорьевич крикнул актрисе: «Я знаю, как ты можешь сыграть, я хочу, чтобы ты сыграла, как не можешь!» Вероятно, это не дословно, но суть близка. Касаемо стилистики – так это всего лишь форма, сосуд, который режиссер ваяет и дарит артисту, а содержанием его наполнить должен сам актер.
– В силу естественных причин случилось, что создатель оставил свой театр. А может, обновление все равно было необходимо?
– Роман Григорьевич обновлялся чаще, чем айфон, и доказательством тому – спектакли«Мандельштам» и «Отравленная туника», да и многие другие работы как в стенах театра, так и вне его. Единственное, что могло его притормозить в фонтанировании идей – это болезнь или то самое «в силу естественных причин». Так и случилось. Можно как угодно относиться к спектаклям Виктюка, но неоспоримо одно: его постановки не были безликими.
– Вы остались в театре, хотя руководитель и сменился.
– Так я и не собирался уходить, мне было интересно, что будет дальше – все-таки новый режиссер пришел. Не зарекаюсь ни от чего, если пойму, что это не мой театр. В первой премьере Дениса Азарова «Пир» для меня не нашлось роли, но мне так было даже лучше, ведь я смог посмотреть спектакль со стороны. Совершенно не хочу влезать ни в какие предположения по этому поводу! Уверен, это был правильный ход со стороны худрука.
– На его второй постановке в театре – «Мертвых душах» по Гоголю – вам довелось поработать. Какой Азаров режиссер, и насколько вы довольны премьерой?
– Денис Николаевич – крайне демократичный человек. Он доверяет артисту и очень многое отдает ему на откуп. Это было необычно. Я не испытывал дискомфорта при работе с ним, но мне немножко не хватило чего-то. Может, материал оказался недостаточно развернутым для того, чтобы мы смогли обоюдно насладиться общением. Надеюсь на перспективу.
– Театр должен захватывать, это точно. А воспитывать?
– Театр обязательно должен воспитывать! Как говорится, «развлекая – поучать». Но эта кафедра не для того, чтобы с нее вещать «как правильно», а для расширения горизонта восприятия и самосознания зрителя, чтобы он сам делал открытия. У каждого человека есть информационный багаж, заложенный, возможно, еще на клеточном уровне. И театр – один из инструментов для того, чтобы этот багаж «распаковать». Важно только помочь человеку самому откликнуться на какие-то сигналы. И именно классика, как мне кажется, скорее сможет этому поспособствовать. У меня бывают периоды, когда я заново перечитываю Достоевского, Толстого, Набокова, и каждый раз через призму приобретенного опыта открываю для себя что-то новое. Читаешь произведение в третий раз – и как будто понимаешь, что пропустил что-то. А ты не пропустил, просто в какой-то момент своей жизни не был готов к этой мысли. Раз в пять лет ставьте перечисленных авторов – и это всегда будет интересно. А у режиссеров сейчас появилась тенденция брать «чернуху» про девяностые годы. Причем чаще всего ее ставят люди, которые через нее не прошли. Получается какое-то романтизирование того, что недоступно и непонятно, и в этом есть некоторая упрощенность. А классика может быть современной всегда.
– Вы много читаете?
– В век цифровых технологий книги – моя единственная радость, но я читаю недостаточно много. Стараюсь исследовать современных авторов. Есть хорошие, прямо очень хорошие.
Но почти всегда вслед идет классическое произведение, так повелось. Моему двенадцатилетнему сыну, который записан в большую детскую библиотеку, недавно сказали, что не могут его больше обслуживать, так как он там все уже все прочитал. И он пошел в другую. Знаю, что библиотеки сейчас переживают тяжелые времена, но виноваты в этом мы. Дети смотрят за родителями. Если сам не читаешь – они тоже не будут. Но у нас люди должны быть образованные! А еще – неспокойные. Из института я вынес мысль, о которой вспоминаю каждый раз, когда выхожу на сцену: что я хочу сказать, зачем вообще выхожу? Можно не сыграть роль или, что еще хуже, не суметь объяснить ее. Но если «не болит» – не выходи. Вот это я пронес через годы. У артиста не должна быть температура 36,6 – тогда зритель замерзнет. Минимум 40, а лучше 42! Без внутренней тревоги спектакль превращается в красивую визуализацию. В театр люди ходят не за картинкой, которую им дома дарит широкоформатный телевизор, а для того, чтобы отогреть свою душу. Хотелось бы верить, что нам это удается.
Дарья Семёнова
Использованы фото П. Королевой («В начале и в конце времен», «Мандельштам», «Маскарад Маркиза де Сада»), В. Яроцкого («Мертвые души»), В. Гортинского