Анастасия Дьячук очаровывает с первой встречи, где бы она ни состоялась. Если в театре – то от актрисы на сцене не оторвать глаз, так она хороша и естественна. Если вне театрального пространства – то почти по тем же причинам. 11 спектаклей в Театре им. Маяковского, в которых созданы запоминающиеся образы, номинация на «Золотую маску» за роль Эгле в «Изгнании» Миндаугаса Карбаускиса в сезоне 2018 года, участие в ярких постановках Центра им. Мейерхольда – молодой артистке есть чем гордиться. Но, безусловно, есть и куда и стремиться. «Надо делать себе имя!» – смеется она, и в этой шутке – всего лишь доля шутки: уже сегодня ее имя многое говорит и профессионалам, и обычным зрителям.
– Вы родились в Таллинне, но стали русской актрисой. Как это получилось?
– Моя мама родилась в Печорской области, а папа – в Белоруссии. В советское время Таллинн и вообще Эстония считались крутым местом, куда все стремятся, и мои родители туда приехали. Хотя вообще все в моей семье – русофилы. Не понимаю, что их останавливает перед тем, чтобы переехать в Россию, ведь дома всё русское – телевидение, фильмы, литература. Поэтому у меня и мысли не было, чтобы учиться в Европе или Америке. А может, я решила пойти легким путем, ведь русский – мой родной язык: для нашей профессии важно говорить со сцены на языке своей страны.
С 11 лет я играла в Русском молодежном театре, в 16 поступила в Студию при Русском театре Эстонии. Там были замечательные педагоги, например, Артем Юрьевич Гареев. Он как актер закончил «Щуку», а как режиссер заочно учился у Хейфеца, ставшего потом моим мастером в ГИТИСе. Так что заветы Леонида Ефимовича я знала задолго до приезда в Москву. В Студии нас учили по русской школе – очень хорошо и очень строго. Эстонские артисты – свободные, либеральные, а у нас требуется дисциплина и беззаветная вера в педагога. Я дружила с актерами, закончившими московские вузы (тогда Игорь Золотовицкий набирал курс в Таллинне, и этот набор потом вернулся в страну), вливалась в профессию, заражалась ею и думала: «Что же может быть круче русской театральной школы?!» И так все сложилось, что я поехала в Россию. А куда еще?
– А эстонский театр вас никак не интересовал?
– В мой последний год в Таллинне мы совместно с молодыми артистами Эстонского кукольного театра сделали довольно интересную постановку «Возможности», ездили с ней по стране, и это был невероятный опыт! Мы в Студии занимались с их педагогами, а они – с нашими. Конечно, почувствовали разницу, в том числе, и в плане «студент – педагог»: нам не хватало их озорства, свободы, а им – нашей ответственности. Собственно говоря, так я выучила эстонский. Я же никогда не была эстонкой, казалось, мне навязывался с детства этот язык, про который я думала: «Зачем он вообще?!» Тем более, что тогда отношения между нашими народами были не очень хорошими. И только в это время я прониклась национальной культурой и поняла, что многое упустила. Не могу сказать, что я бы хотела там остаться. Но ведь всегда есть возможность вернуться! Вот сейчас, если все получится, мы выпустим спектакль в Русском театре, попробую жить на две страны. Но Россия – это судьба и воспитание.
– Актерская профессия – тоже?
– Я с детства знала, что хочу быть актрисой. Тогда по телевизору все время показывали передачи, где модели по подиуму ходят. Они были такие невероятно красивые, что мне захотелось стать одной из них. Но я уже в те годы рационально рассуждала: я маленькая, пухлая – наверное, это не мое. Петь – тоже сложно, учиться надо. А вот актрисой, наверное, я смогу быть, они как раз так же в красивых платьях ходят. Да, это была мечта! Я делала к ней маленькие шажки – пришла в один театр, затем второй. Так само и складывалось – очень логично. Начало пути было довольно крутое. Молодежный – полупрофессиональный театр, но там было все серьезно: мы играли спектакли и получали за них деньги. Приезжали хорошие режиссеры, были интересные роли. Это нужная школа – умение выходить к зрителю. Помню, в «Русалочке» я играла Полип. «Мама, папа, мне дали роль!» – «Какую? А, понятно. Молодец, дочь». Но это все равно было такое счастье! Потом была Пеппи Длинныйчулок – первая главная роль. Мне было 13 лет, со мной на сцену выходили сверстники. Я их «строила», говорила: «Ребята, ради меня вы можете собраться? Для меня это очень важно!» Уже в те годы я проявляла волю и организованность!
Я вообще тогда про себя ничего не понимала: могу ли, нужно ли, есть ли талант? И только в театре, когда увидела, что люди «покупаются» на какие-то мои действия, когда с каждым годом появляется все больше зрителей, режиссеров, партнеров, я поняла, что иду в нужную сторону. Меня же и в Студию взяли, хотя был довольно большой конкурс. И там окружающие помогли поверить в то, что стоит заниматься этой профессией, которая требует огромного труда и воли. Мои родители железнодорожники, простые и хорошие люди, они никогда серьезно не верили, что это может быть, хотя и не препятствовали.
– Но вы поехали в Россию и поступили. Наверняка помимо обычных экзаменационных были еще и организационные трудности?
– Мы окончили Студию вдевятером, и все, конечно, поехали поступать. Всё делали совместно, останавливались у знакомых и родственников. Но я же была иностранкой, и обучение здесь стоило для меня довольно дорого. Хотя я и говорила родителям, что поеду в Россию, но никто ничего не скопил. У меня среднестатистическая семья, мы не могли себе позволить платное обучение. И тогда директор Русского театра Светлана Янчик решила этот вопрос. У нас существовала программа, по которой отличники могли учиться в российских вузах бесплатно. В нее попала и я, хотя о золотой медали и речи не было! Я очень запустила школу, три последних года появлялась там, только чтобы прочитать стихи на конкурсе. Мне учителя поставили «тройки», потому что понимали, что аттестат мне не нужен. В итоге я поступила в «Щепку» по этой квоте, а потом по ней же училась в ГИТИСе. Судьба мне помогала.
– Поступали целенаправленно?
– Я совершенно ничего не знала, слышала только о Школе-студии МХАТ и о том, что многие гордятся «Щукой». Но поступала я везде, и в ГИТИСе на режфаке (актерско-режиссерском курсе – прим. Д.С.) поняла, что это – особенное место. Меня оттуда «скинул» Евгений Каменькович в последний момент. Я тут же поступила в «Щепку», но год ходила в ГИТИС на занятия и экзамены, потому что хотела быть только там! И целенаправленно стала перепоступать к Хейфецу.
Время обучения в ГИТИСе было замечательное и при этом ужасное! Сейчас уже полегче, а первые несколько лет после выпуска я институт стороной обходила! Что там с нами делали, как тебя всего выворачивали и унижали! Понимаю, что это было специально, чтобы мы учились пробиваться. Хейфец ставил недосягаемую планку, никогда не хвалил, даже если ты что-то неплохо делал. Он мог только сказать, что ты в нужном направлении двигаешься. И было ощущение, что ты никогда не сделаешь хорошо, что бы ни пробовал. Может, это верный способ. Хотя есть же курсы, где боготворят студентов, которые начинают верить в то, что они гениальны, и в них появляется свобода творчества. Мы же были адски неуверенны в себе (по крайней мере, большинство из нас). Все 4 года я считала, что я бездарь и ничего не могу, а чтобы стать актрисой, придется горы покорить. Но, придя в театр, я поняла, что довольно неплохо оснащена и что Леонид Ефимович дал мне такие инструменты, которые позволяют сделать любую роль. Да, есть вопрос, насколько ты для нее подходишь, но профессионально ты снаряжен до зубов. Я с разными режиссерами репетировала, в том числе, и в Центре им. Мейерхольда. Мы с выпускником Рыжакова Иваном Комаровым делали спектакль «Грязнуля» по пьесе Константина Стешика. Это был разговорный жанр, но для него, как ни странно, нужна психологическая подпорка. Несколько отстраненное существование (не такое, как в классической школе) требовало той же сильной базы. Мне кажется, моя роль в этой постановке – лучшее, что я сделала в профессии! Спектакль шел только час, и это была концентрация всего, что я могу, показавшая мою актерскую палитру.
– Пожалуй, «Щепка» могла повести вас другой дорогой.
– Год в «Щепке» научил меня терпению. Хотя, как мне кажется, в современном мире скромность и смирение уже не нужны! Они мешают тебе делать то, чего ты действительно хочешь. Ты на многое соглашаешься из уважения к старшим, но они ведь не всегда мудры. У меня замечательные родители, они воспитали меня в скромности, но в нашей профессии она, как правило, не работает. В итоге я со способностью терпеть борюсь, потому что она мне не помогает в жизни и тормозит. Бывает, приходится наступать на горло собственной песне – а ради чего? Чтобы кого-то не обидеть? Но ты себя обижаешь в первую очередь. Жизнь так быстро проходит! Конечно, уже надоело слушать мотивационные выступления в духе «живи для себя», но в этом есть доля правды. Неумение сказать «нет» очень мешает. Ты себя катастрофически обкрадываешь, можешь упустить невероятный шанс и что-то для тебя по-настоящему важное. С тобой и обращаться будут так, как ты позволяешь. У меня случился в этом смысле шок, когда я приехала в Россию. В Эстонии всё неспешно, все вежливы друг к другу. А в Москве никому друг до друга нет дела! Тут ни у кого нет времени на рассусоливания. Ты либо делаешь, проходишь, пробиваешься, либо – до свидания. Здесь надо нарастить панцирь, потому что чувствительные тонкие натуры этого не выдерживают. Первый мой год был ужасен! Слезы каждый вечер. Но я видела цель, у меня было желание заниматься этой профессией – и я все преодолела и ко всему привыкла. (Человек вообще ко всему очень легко и быстро привыкает). Хотя страшно вспомнить, и как мы в общежитии жили, и как денег не было совсем – даже на метро, и ты идешь пешком до института. Но мы как-то выживали, и было радостно и весело.
– Наверное, потому, что на режфаке особенно много работы.
– Сокурсники-режиссеры, тогда еще такие же начинающие, как и мы, использовали нас в своих отрывках. У нас было очень хорошо: особая атмосфера, где есть место хулиганству, крутые люди – студенты и преподаватели, интересные спектакли – лучше многих, идущих в репертуарных театрах. Мы обожали играть! Ты готовишься с вечера, думаешь, как бы сыграть так, как никогда, как в последний раз. Сочинялось все вместе, на равных, не было разделения на режиссеров и артистов-марионеток. Мы хорошо знали друг друга, говорили на одном языке, и это помогало, давало фантастическую энергию. Репетировали с утра до ночи, а ночью продолжали в общежитии. Неповторимый опыт! После выпуска я хотела заниматься именно таким театром, не было интереса к деньгам. Мы фанатично были готовы работать в подвалах, ездить по миру, как бродячие артисты. Никто не собирался становиться звездой, сниматься в кино, покорять Москву. Нет, мы были сектантами. При этом меня уже взяли в «Маяковку», а я рвалась кататься по России. Сейчас думаю, хорошо, что сложилось так: это тоже важно – репертуарный театр, зарплата…
– В Театр им. Маяковского вас порекомендовал Хейфец?
– Хейфец никого не рекомендовал, но, поскольку он работал в «Маяковке», худрук театра Миндаугас Карбаускис пришел к нам на дипломный спектакль и взял четырех ребят с курса. Уже зимой мы знали, что пристроены, но помогали сокурсникам показываться в другие театры. Это было ужасно! Не знаю, что может быть хуже, чем приходить в чужие помещения со своим реквизитом, проситься куда-то, будучи профессиональным актером! Поступать в вуз – сказка по сравнению с показами. Нам очень повезло. У меня ведь не было определенного театра, куда бы хотелось пойти. И сейчас я с каждым годом все больше люблю «Маяковку». У нас очень хорошие люди работают. Есть режиссеры, с которыми хотелось бы порепетировать, но так, чтобы в другом коллективе быть… Разве что в таком, где зарплата побольше! Мне недавно предложили спектакль в Театре Наций, но оказалось, что там не сотрудничают с иностранцами, а у меня же эстонский паспорт. Наверное, будь у меня известность на всю Россию, могло бы быть по-другому, но я не Ингеборга Дапкунайте. Надо делать себе имя!
– Что еще сложного было на вашем актерском пути?
– Не могу сказать, что меня что-то шокирует. Я привыкла, что все трудом достается. Но это и интересно. Хотя поначалу трудности были, конечно. В России что хорошо? Ты смотришь, как другие делают этюды, отрывки, спектакли, и видишь, что примерно нужно. А в Эстонии мы жили обособленно. Какие там наблюдения! Мы были первопроходцами, пробовали и не понимали, чего от нас хотят. Во мне от природы есть милота, особенно заметная, когда я смущаюсь, у меня и голос тогда становится детский. Мой мастер называл меня «бебешечкой». Это было обаятельно, меня за это и взяли, но педагог понимал, что нужно дальше идти, расширять диапазон. И как он на меня орал! А я недоумевала, что произошло: я-то довольно органично существовала до определенной поры! Так он меня при всех задел, унизил, а я, хоть убей, не понимаю, чего от меня надо! И я стала с двумя сокурсниками готовить этюд, взяв самое примитивное и пошлое, что может быть: будто мы поссорились с парнем, я вернулась, чтобы попросить прощения, – а в нашей постели уже другая женщина! Я чувствовала себя оскорбленной словами мастера, начиная играть этюд. Он был не простроен, в него входишь, а дальше – как пойдет. Не знаю, что со мной произошло в какой-то момент. Увидев соперницу, я будто озверела, мой организм актерский проснулся. Я схватила партнершу за волосы, стала кричать, тащить ее, даже клок волос вырвала! Убежала с площадки в ужасе, что же я сделала. Может, это было что-то не здоровое, я себя не контролировала, но потом мою игру назвали прорывом. Я была действительно оскорбленной женщиной, что-то во мне включилось и появилось то, чего до сих пор не было. На экзамене, кстати, это не удалось повторить.
– В ГИТИСе вы тоже были «бебешечкой»?
– В институте меня эксплуатировали в амплуа падших женщин и проституток. Хейфец проповедует остроту и жесть, так что милых героинь ни у кого не было. Даже если изначально ты – миленький, тебя поломают. Я, например, играла Маврушу в «Смерти Тарелкина» и получила за эту роль награду. Я просто в ней купалась! Алкоголичка, бомжиха, перемазанная грязью женщина – вот это был кайф! В финале, когда нам удалось обмануть систему, я танцевала под песню «Славься, славься, ты Русь моя», пила водку и объедалась икрой. По этому поводу Олег Кудряшов сказал: «Надо же, “голубая” героиня играет такой характер!» А я ведь и есть характерная актриса. В дипломной «Вассе» я тоже была несчастной спивающейся Людмилой, пусть и красивой и молодой, но свернувшей с пути.
– А как же тогда возникла галерея взбалмошных героинь в спектаклях Юрия Иоффе на сцене «Маяковки»?
– Понятно, что я могу и таких персонажей играть. Но, например, в «Снимается кино» у меня не «голубая» героиня. Сам Радзинский в свое время хотел, чтобы Аню играла Жанна Агузарова, следовательно, это была бы девушка-фрик. Но она и есть очень странная девочка! Мы так и решили, что мелодрамы не будет, а будем делать клоунессу. Для меня это было непривычно и сложно, меня раздражала странность ее языка. В пьесе Аня очень круто написана, но я не могла присвоить ее фразочки и присказки. Как это вообще говорить! И тогда Юрий Владимирович вспомнил, как его маленький сын рассказывал историю, где были слова «а потом я умерел», и мне это дало наводку. Кроме того, Иоффе потрясающе показывает! Вообще все наши режиссеры очень хорошо умеют это делать, но только как это повторить? Так что это была для меня непростая работа. Я уже и забыла, как это – быть миленькой. Хотя Аня совсем не «бебешечка», у нее такой стержень внутри! Она намного смелее, чем я. Поэтому было интересно.
Мы выпустили три работы с Юрием Владимировичем, а сейчас взяли паузу. Но у меня опять появилась взбалмошная девочка – в постановке Анатолия Шульева «Как важно быть серьезным». Толя – очень интеллигентный добрый и чуткий человек. Любой выпуск спектакля – как роды, это тяжело и невыносимо: истерики, нервы, ты весь исхудал и не уверен в себе. А этот рождался в гармонии, в хорошей компании, легко и радостно. Выпустились – и даже не заметили. У нас не было какого-то поиска, но да ведь и пьеса написана так. Как можно вывернуться, чтобы было по-другому? Может, я и встала на знакомые рельсы, но режиссеру все понравилось. Мы очень любим этот спектакль и с нетерпением его ждем. Два часа без антракта на большой сцене, так все празднично – костюмы, декорации! Милые обаятельные артисты разыгрывают важную историю: любят, обманываются, прощают друг друга. Конечно, ты затрачиваешься, но выходишь со сцены как будто еще богаче. Зрители очень хорошо реагируют. Ты сыграл, тебя поблагодарили, и все попорхали пить шампанское в гримерке – такая у нас установилась прекрасная традиция после этой премьеры. Мне уже нужна была подобная работа, потому что во всех других мою героиню жизнь ломает.
– Чего стоит только история Марианны в «Сказках Венского леса»!
– Я заранее устаю, когда вижу в афише, что скоро будет этот спектакль. Нигде нельзя было найти эту пьесу, мы с ней познакомились только на читке. Я даже не знала такого драматурга – Эдена фон Хорвата, в институте про него не рассказывали. Я была в шоке! Многие отказались участвовать в постановке, потому что не захотели играть чернуху. А у меня сразу заиграла фантазия: «Это же будет невероятно, грандиозно!» Такой спектакль родился в моей голове! Я очень благодарна была Никите Кобелеву, что он дал мне этот материал. У артистов такая природа, что первым делом ты подключаешься, близко к сердцу принимаешь то, в чем занят, хотя в итоге можешь и по-другому сделать. Конечно, в «Сказках» происходят события, которые невозможно пережить, не став калекой или умалишенным. Я очень хотела сыграть Марианну хорошо. В моей комнате я расписала всю роль на белой стене. Это было наивно, не в сговоре со всеми, я ведь только второй год работала в театре. Глядя на эту стену, я думала, какая я молодец! Хотя не скажу, что это мне как-то помогло.
– Вы работали и со старшим поколением режиссеров, и с молодым. С кем лучше?
– Я поклонница старых мастеров. С Иоффе мы не всегда сходимся вкусово, например, в том, что касается костюмов и декораций, хотя мизансцены он ставит замечательные. Он так любит артистов, что не может оставить их на роли-функции, поэтому его постановки идут больше трех часов. Юрий Владимирович каждому делает роль с развитием, чтобы было для чего выходить на сцену. Так не поступает больше никто! Это здорово, спасибо ему. Режиссеры старшего поколения близки мне тем, что раскрывают суть, про что надо играть. Они объясняют материал и идею, в их спектаклях все чувства очень остры, и это откликается в нас и в зрителях. Тебе говорят, что́ надо, и твой организм начинает работать так, как может только он. Актеров много, но на эту роль назначили тебя, потому что так больше никто не сделает ее. А когда ты приходишь на репетицию, и тебе сразу подсказывают, как надо… Подожди, но ведь только я знаю, как! Иначе зачем ты меня взял? Я уже шестой год в театре, и, если мне вдруг не объясняют, про что наш спектакль, я сама для себя разрабатываю методику роли.
– Но над ролью Эгле в спектакле «Изгнание» наверняка вам не пришлось ломать голову, ведь с вами работал мастер – Миндаугас Карбаускис.
– Это была очень непростая работа. Миндаугас увидел меня в дипломной «Вассе» и пригласил в театр на разговор. Мы пообщались, он прислал пьесу Марюса Ивашкявичюса. Прочитала и ничего не поняла! Какая-то Эгле! Я-то думала, мы начнем делать Островского. Я только выпустилась из института и чувствовала себя суперкрутой актрисой. Поначалу все шло неплохо. Карбаускис «застраивает» роль замечательно и интересно, тебе нужно только присваивать это. А потом появилась неуверенность. Мне до сих пор очень сложно играть первый акт. На пресс-показе был полный провал, впервые в жизни у меня случилась паническая атака. Я плакала в гримерке, не хотела выходить на сцену, не знала, что мне делать, билась в истерике. Потом все-таки вышла и ужасно все сделала, просто произносила слова. Это было мучение невыносимое, я думала, меня уволят! Но режиссер отнесся ко мне очень человечно, подошел, поговорил, выслушал, остался со мной на репетицию. Так что мне повезло. Вообще Карбаускис идет на 500 шагов вперед тебя, глубоко мыслит и сразу знает, какой будет спектакль, а ты просто пытаешься успеть за ним. Но ты точно знаешь, что будешь прикрыт со всех сторон, и все будет сделано хорошо и качественно. Так, как, я надеюсь, будет в премьере «Господа Головлевы», где у меня роль Анниньки. Я этим летом впервые прочитала роман Салтыкова-Щедрина, и это было откровение. Это произведение дает о себе знать, и репетиции проходят довольно непросто – именно потому, что материал такой. Мне кажется, что у нас все очень здорово придумано.
– Но какой за этим труд!
– Я иногда думаю: «А в чем смысл моей работы в театре? Ты сидишь на зарплате, а люди снимаются» (я сама летом в сериале снялась, заработала денег). Это манит, хочется успеха, особенно когда видишь в инстаграме и фейсбуке модных артистов. А потом на репетициях Карбаускиса понимаешь, как хорошо, что ты в театре. И сразу же и денег хватает, и съемки не нужны! Но это когда удовольствие от репетиций получаешь, конечно. Как сейчас.
Дарья Семёнова
Фото из личного архива