Актриса и режиссер Екатерина Дубакина поражает сочетанием внешней хрупкости и алмазной твердости характера. Эта изящная невысокая рыжеволосая красавица – по собственному признанию, совсем не «героиня 30 лет»: в характерном амплуа она могла бы блестяще сыграть не одну роль. Зрители Театра на Бронной помнят ее по спектаклям «Аркадия», «Бесы», «Тартюф», «Буря», «Княжна Марья» и многим другим, а также знают ее режиссерские работы «Самоубийца» и «Квартира Коломбины». Но недавно ее жизнь совершила резкий поворот (хотя и не выглядит он случайным), и вот уже она руководит интересным независимым коллективом ТДМ (Театр Дело Молодых) и смело принимает все вызовы судьбы. Можно быть уверенным: судьбы счастливой и многообещающей.
– У вас было насыщенное детство с множеством кружков и творческих увлечений. Это важно для актерского становления?
– Мне кажется, я вполне могла и не стать актрисой. Но получилось так, как получилось, потому что мне хотелось заниматься всем, а театр – это синтетическое искусство. Например, любовь к музыке в моей профессии очень нужна, а ритм, я считаю, – самое главное. И в целом артисту надо многое знать, а уж режиссеру тем более. Нужно изучать и время, и автора, и эпоху, и людей, знать, что и когда происходило в музыке и живописи. Это дает материал для созидания и размышления: чем больше знаний, тем точнее образ, который ты находишь. Впрочем, для актера это желательно, но не необходимо: лучше понимать, о чем ты играешь человечески. Можно прочитать сто книг, но не осознать самой истории именно с такой точки зрения. Хотя все равно всё нужно и важно: ты никогда не предполагаешь, какие эмоциональные манки в тебя «попадут» при подготовке – постановщик ведь не принесет тебе роль на тарелочке. И на других, безусловно, надо смотреть. Правда, к сожалению, я делаю это все реже. Когда я готовлюсь к работе с пьесой как режиссер, стараюсь познакомиться с постановками по ней, не боясь повториться. Наоборот: смотрю и утверждаюсь в мысли, что правильно понимаю произведение (потому что мне часто не нравится то, что я вижу). Наверное, если я увижу название, сделанное гениально, браться за него не буду…
– Можно ли считать, что вас сформировал ваш мастер, Сергей Голомазов, под руководством которого вы служили в Театре на Малой Бронной?
– Конечно, меня сформировали институт, мой мастер Сергей Анатольевич и педагог Вера Ивановна Бабичева. Мне очень хотелось от них взять максимум, и эти 4 года прошли сверхэффективно. Еще начиная с первого курса, когда мне было 16 лет, я каждый вечер ходила в театр, читала пьесы, любила журнал «Драматургия». У меня к этому фанатичное отношение: вот просто все интересно. Потом, по окончании, много творческих ошибок было мною совершено – я вообще самокритична. Но я только сейчас понимаю, что́ есть моя актерская кухня. В 20 лет это скорее удача: ты чувствуешь персонажа и попадаешь в образ. Безусловно, все приходит с опытом.
– А кто из режиссеров помог вам его приобрести?
– Интереснее всего репетировать мне тоже было всегда с Сергеем Анатольевичем. Но это не часто случалось в моей жизни, несмотря на то, что я так долго работала в театре. Каждый раз это было важно и полезно, как во времена учебы. Голомазов оставил во мне отпечаток и как педагог, и как режиссер. Интересно было, когда работала с собой как с режиссером (на постановке «Самоубийца» в Театре на Малой Бронной, где у Екатерины роль Серафимы Ильиничны – прим. Д.С.)! Правда, так я больше делать не буду, это неправильно, просто так произошло стихийно. Огромные трудности возникают, когда ты не видишь со стороны ни себя, ни сцены, начинаешь комплексовать. Но мне все равно кажется, что в «Самоубийце» получилась удачная работа. Эта роль – самая моя суть. Во всех своих спектаклях, например, в «Княжне Марье» (речь о роли мадемуазель Бурьен в спектакле по роману Льва Толстого «Война и мир» – прим. Д.С.) я не героиню играла, а старалась сделать что-то более характерное. Я ведь внутри эксцентричный человек, пусть внешне это и не всегда проявляется. Проблема в том, что такого амплуа мне особо и не предлагали в театре, а в кино и вовсе все поприглаженнее. Не знаю, может, в 50 лет мне и будут что-то подобное предлагать. Если так, мне очень жаль: почему надо до этого возраста ждать, если я и сейчас могу сыграть именно эксцентричного характерного персонажа, а не то, чего ждут от «героини 30 лет»? Но такова судьба актерская.
– Сейчас у вас много актерской работы?
– В этом году мне удалось посниматься много, как уже давно не было, так что я получила удовольствие «побыть актрисой». Конечно, с театром все сложнее. В репертуарный мне не хочется, а так… Либо произойдет, либо не произойдет. Я никаких эмоций на этот счет не испытываю. Театр в моей жизни и так есть, и я тот человек, который может его генерировать. Я по-прежнему играю спектакль «Дети ворона» на сцене на Новослободской (в театре «Школа драматического искусства – прим. Д.С.). Совершенно спокойна по этому поводу, и актерского синдрома – «у меня мало ролей» – у меня нет. Верите или нет – но вот так! Шучу, что доверяюсь богу театра (хотя, безусловно, это лишь шутка, и я в него не верю). Но так я иногда объясняю себе и артистам, что есть какая-то канцелярия, которая решает: если «да» – то все у тебя будет, «нет» – значит, нет, ни при каких обстоятельствах.
– С приходом нового худрука вы почти сразу же покинули Театр на Малой Бронной, хотя были заняты там не только как актриса, но и как режиссер. Не обидно?
– Я думаю, что для каждого руководителя, приходящего на место, вполне естественно мнение, что все бывшее до него – не совсем то: не так классно, круто, современно. Все, что происходило с театром до, постепенно исчезало и должно вообще исчезнуть. Так даже футбольные тренеры в команду приходят. Редко кто воздерживается от комментариев и переделок: кто был в запасе – теперь в основе, и наоборот, потому что «я знаю, как лучше». Иметь такое ощущение очень здорово, но только годы покажут, лучше ли так.
У меня на Бронной шло две постановки – помимо «Самоубийцы» была еще «Квартира Коломбины». Новое руководство не смотрело мои спектакли, с началом ремонта в театре играться они перестали. Также мы делали «Незнайку» по моей инсценировке (она была и в малой форме на 6 человек, и в большой), но продолжения, к сожалению, не получилось, хотя мы и планировали. Тем не менее, у меня нет претензий на этот счет, потому что я хорошо понимаю: новая метла метет по-новому. Глупо на это обижаться – это жизнь. Да если бы только артисты с этим сталкивались! В любой организации происходит то же самое: в банках, больницах и школах. Я 12 лет проработала в этом коллективе, это не могло не быть для меня важнейшим становлением. Я отказывалась от многих проектов ради театра, потому что думала, что я в нем навсегда, но теперь он – тотально закрытая для меня страница, и я этому рада. Я считаю, что это самое главное, в хорошем смысле поворотное событие в моей судьбе. Ни о чем не жалею, никаких обид и болей! Всё в прошлом. Желаю моим коллегам и друзьям, чтобы все у них в творчестве складывалось. Здорово оказаться нужным новому руководству. Но лично я чувствую в себе силы начать совершенно другую жизнь. И раньше я задумывалась: «А вдруг я не буду работать в театре – что же тогда?!» Еще раз убедилась, что мы вообще не знаем себя и своих внутренних резервов до тех пор, пока что-то стрессовое не произойдет.
– То есть мысли «репертуарный театр – наше всё» у вас нет?
– Будучи в репертуарном театре, я именно так и думала. Сейчас – нет. Но, возможно, я бы имела другое мнение, не будь у меня спектаклей, которые я делаю как режиссер. Мне кажется, когда артист поставил профессию во главу своей жизни, это может статьгубительным для личности. Не хочу, чтобы так было со мной. Если ты сильно зациклен на себе в профессии и ролях, это обедняет тебя как художника и делает тебя человеком не очень здоровым. Люди начинают от тебя отстраняться, а это неприятная картина. Такое актерство меня пугает.
Некоторые годы в театре я очень страдала, потому что мне хотелось вообще из репзала не вылезать. Но надо быть реалистом – это невозможно: ты не единственный артист в труппе, и судьба по-разному складывается. Но я страдала от нехватки в жизни чего-то еще. Снималась я тоже не часто, поэтому возникали всякие начинания, но все это не венчалось успехом, потому что я не признавала за собой права что-то делать самой как режиссер. И начинания не доводились до конца. В определенный момент я поняла, что, если уж я всегда во время репетиций говорю себе, что точнее было бы так, а не эдак, то надо и делать точнее – самой. С этого момента моя жизнь обрела полноценность. Теперь я не жду, пока мне позвонят и предложат быть актрисой. Это невероятно пагубно для психики. Артисты в этом смысле несчастные люди. Даже если ты придешь со словами: «Я готов, я хочу, возьмите меня!» – редко кто на это с энтузиазмом откликнется. А режиссер многое может инициировать сам.
– Особенно если он профессионал, а не просто артист, решивший попробовать себя в новой ипостаси.
– Мне кажется, для того, чтобы быть режиссером, не обязательно иметь специальное образование. Мне повезло: у меня был очень хороший мастер. Поскольку с нами училась еще и режиссерская группа, то практической режиссурой мы занимались вместе. Если ты хотел – ты мог многое услышать и понять. Сергей Анатольевич талантливый постановщик, и он очень многому мог научить. Но осознать что-то важное можно только на практике. Создавая спектакль, ты видишь здесь и сейчас, где ты прав, а где нет, подмечаешь вещи, которые никогда больше не будешь делать, и так далее. Режиссер в отличие от артиста наблюдает себя со стороны и лучше понимает, в правильном ли направлении он двигается.
– У вас пока немного режиссерских работ, и все – практически с одним коллективом. Важно ли пробовать себя на других площадках?
– Безусловно, это важнейший этап в становлении режиссера. Недавно у меня появилась возможность поработать в «Школе драматического искусства». Для меня это огромная радость. Это уникальный театр с удивительным сплоченным коллективом. Я очень благодарна директору Ольге Эдуардовне Соколовой и заместителю по творческому развитию Кириллу Федорову за наш творческий диалог сейчас.
– Есть расхожее мнение, что режиссер – мужская профессия.
– Я тоже считаю, что это абсолютно мужская профессия. Взятие на себя ответственности за все происходящее – больше мужская черта. Конечно, и огромное количество женщин обладает этим качеством, но кого-то это может отягощать. Нам хочется дарить, создавать что-то интересное, общаться, а приходится проявлять жесткость. Лично мне она не свойственна, и я каждый раз страдаю, начинаю думать: «А надо ли мне это?» При этом я никогда не повышаю голос, но бывает моменты, когда нужно проявить твердость. С другой стороны, мне кажется, что эпоха тоталитарных режиссеров, которые стулом могут кинуть, уже прошла. Да было ли это правдой? Мы же лишь легенды знаем, как постановщики доводили труппу до слез криками и грубостью. Сейчас все по-другому: важны именно мягкость и гибкость. Все равно ведь на сцену выходит артист, а ему необходимо не просто выполнять режиссерские задания, но и чувствовать творческую свободу, понимать тему, материал, спектакль. Тогда и зритель заражается происходящим через актера. Во мне много этой гибкости еще и потому, что я сама актриса и осознаю важность доброжелательной атмосферы для того, чтобы пробовать и не бояться, что будешь выглядеть глупо и неталантливо, иметь право на ошибку. Исполнитель должен знать, что его считают способным и интересным. Артисты же как дети. Они верят режиссеру, идут за ним, и им важно поощрение. Конечно, бывает, что они чувствуют в тебе слабину. Я пока с этим не сталкивалась, но это, безусловно, может случиться. В этой ситуации и надо проявить жесткость, но сделать это мягко. Необходимо убедить актера довериться тебе, потому что ты знаешь, как правильно. Слишком много свободы – это тоже деструктивно.
– В чем разница между подготовкой к спектаклю у режиссера и артиста?
– Актерски я никогда и не готовилась особо, а лишь старалась иметь энергетическую и смысловую концентрацию. Чтобы, выходя на сцену, чувствовать ответственность и понимать, о чем говоришь. Все же разбирается в репетиционном процессе. Поэтому мне достаточно было спокойно посидеть в гримерке и настроиться, все вспомнить. Не понимаю историй, когда артисты после спектакля приходят домой и не могут отойти от роли. Или это кокетство? Мол, вот я какой творческий человек. По-моему, должно быть наоборот: ты разрядился и ощущаешь легкость и подъем.
Что касается подготовки режиссерской, то в этом случае перед спектаклем возникает очень много организационных моментов: площадка, репетиция, все надо проверить. Как руководитель коллектива я беру на себя еще и административные нагрузки, но они меня совершенно не тяготят. Я и сайт сама сделала, и с билетной системой разобралась. Это все не так сложно, как может показаться. Сейчас созданы все условия для того, чтобы ты мог, если захочешь, всё сделать сам. Я сверхдисциплинированный человек – меня так воспитали родители. Они мне внушили, что все твои неудачи – только твои, а вот удачи зачастую случаются не только благодаря тебе, но зависят от окружающих людей, судьбы и многих-многих факторов. Понимая это, я умею брать на себя ответственность, и это очень помогает в жизни.
– Ваш коллектив ТДМ еще не обладает широкой известностью. Понятно, что выиграть конкуренцию со старыми крупными театрами невозможно, но как заявить о себе? Может, давать рекламу, приглашать критиков?
– В каждом театре своя специфика. Так, есть полевые цветы, а есть садовые. Да, они по-разному существуют, но и те, и те красивы. В театрах с историей огромные сцены и большие труппы, привилегированное положение. У нас же в небольшом коллективе нет таких ресурсов, но нам повезло, потому что нашей команде очень друг с другом комфортно и интересно, над нами не довлеет махина театра со всеми своими плюсами и минусами (а они есть). Нас заряжает свобода.
Но, конечно, сложности все равно есть, особенно если у тебя нет помещения в центре Москвы с колоннами, бархатом, лестницами, большими зеркалами, красивым кафе с шампанским и, главное, нет очень известных артистов. Хорошо, если люди знают, что на этой улице находится театр – и это уже сто лет так. Даже когда такой коллектив не делает своему спектаклю рекламную кампанию, надо понимать, что за ним стоит место, история, афиши, мимо которых все время идут люди. Когда же исходные данные не такие, возникает проблема: как привлечь зрителя? Это требует творческих решений, но пока у нас есть публика, которой мы интересны (и это удивительно!). Сарафанное радио работает. Разумеется, всегда хочется большего, но тут мы находимся на территории неизвестности. Мы пока не вкладываемся в рекламу. Три спектакля мы играем в пространстве на 90 мест. Это мало, но, опять же, это достаточное количество людей для независимого коллектива. Что касается внимания критиков, то я, к сожалению, не добиваюсь того, чтобы они к нам часто ходили. Прекрасно понимаю, что, если в тот момент, когда у нас спектакль, в другом театре (как раз с историей) премьера, то пойдут туда. Да и мало с кем я знакома. Для меня важен зрительский отклик, театр существует для смыслового взаимообмена со зрителем. Ты же чувствуешь, что в человека что-то «попало» (на поклонах и во время спектакля тоже). И творчество для меня интересно только с этой точки зрения.
– Для зрительского отклика важен выбор драматургии. Как он происходит у вас?
– У меня с драматургией сложные отношения, и встреча с пьесой – событие из серии «один из тысячи». У меня маленький опыт, но на сегодняшний момент я поняла, что для меня интереснее соотечественники. Есть переводчики, которые делают текст в сто раз лучше, чем в оригинале, но зачастую они вносят огромные изменения в материал, поэтому мне хочется работать без посредника. Если говорить о классиках… Чехов – любимый автор моего мастера (он читал все его рассказы), и Сергей Анатольевич чувствует его так, как я не могу. Мне часто видится в его произведениях (конечно, это субъективное мнение), как люди с тяжелыми судьбами страдают из-за чего-то внешнего, из-за кого-то. Мне как личности это не близко. Да, это гениально, весь мир это ставит и читает, ни один персонаж не говорит того, что думает, и этот парадокс бесконечно интересно разгадывать. Также можно разбирать материал и с точки зрения несогласия с позицией этих героев. Но меня все равно пока к нему не тянет. Возможно, слишком велик к нему интерес со стороны других постановщиков. И я сейчас иду путем в рамках XX века. Искать сложно. Во мне редко что отзывается.
– Вам не кажется, что сегодня приходит время пьес с идеологической составляющей?
– Интересный вопрос, потому что надо понять, что считать идеологической составляющей. Андрей Александрович Гончаров, к которому я трепетно отношусь (он мастер моего мастера, поэтому для меня огромный авторитет) очень точно высказался по этому поводу. «Еще на фронте я понял, что совсем необязательно замечательное произведение Симонова “Жди меня” переносить на сцену и играть его в блокадном Ленинграде. Оказывается, что идущая рядом пьеса Островского “Женитьба Белугина” куда более необходима зрителю и имеет огромный успех». Если брать произведения великих авторов и пытаться понять, что они имели в виду, мне кажется, это будет именно то, что сейчас нужно зрителю. У нас величайшая культура и гениальная литература о человеческом духе и жизни.
К этим произведениям надо подходить не с точки зрения «как никто никогда не делал». Не следует об этом думать, потому что «в искусстве было все, кроме вас». Несколько лет назад мой кумир Виктор Иванович Сухоруков сказал мне: «Не стоит бояться простоты». А у нас она вызывает страх: мол, если будет просто, все поймут, что я не режиссер. Но ведь никто не отменял сложнейший процесс актерский. Если он есть – можно играть на стуле без декораций. И повторить кого-то невозможно. Что вообще такое «новый взгляд»? Я никогда раньше не жила, мне никогда не было 32 года, я никогда не делала этот материал – вот вам и новый взгляд. Чтобы переосмыслить что-то, надо сначала осмыслить это. Думаю, в небоязни осмысления себя как уже чего-то нового и есть ключ. Лично я не понимаю такого понятия «постдраматический театр», мне это не близко, не «попадает». Главное в театре – актерский и человеческий процесс. Нам говорят: «Система Станиславского устарела». Хочется спросить: «А вы ей владеете?» Это же сложнейшая техника, и, если бы в ней чаще работали, шедевров было бы намного больше. За это зрители и платят деньги, ведь можно и сидя дома пьесу прочитать. Важна духовная работа (как бы пафосно это ни звучало), которую этот текст, подсвеченный артистами и режиссером, производит с нами.
– Стало быть, не исчезает театральное миссианство?
– Тот же Гончаров говорил: «Я считаю главной задачей искусства оставить человеку, пришедшему в театр, надежду». Настолько для меня это близко! (Во всяком случае, ближе высказывания Товстоногова о том, что цель его театра – будить в зрителе совесть. Хотя можно ведь и так сказать: цель – вести разговор на тему, которая что-то в зрителе разбудит). Мое мнение таково, что любой человек в том месте, где он есть, здесь и сейчас, должен стараться делать что-то хорошее – то, что в его силах. Это сложно. У нас каждую секунду есть маленький выбор: сделать так или по-другому, закрыться или открыться, улыбнуться или нет. Если тебя толкнули в метро, ты можешь или сорваться, или отмахнуться, простить. Но мы перекладываем с себя ответственность на кого-то вовне, потому что делать такой выбор трудно. Но надо. Можешь кому-то помочь – помогай. Не можешь – сделай хоть что-нибудь. Даже просто приготовь вкусный ужин, ведь это тоже требует сил и времени. И делать это надо с теплым чувством. И театр – в идеале – поддерживает нас на этом пути. Возможно, сегодня люди действительно изолировались, что ли. Хотя, несмотря ни на что, этой весной зрительский интерес увеличился. Во-первых, отменили ковидные ограничения, во-вторых – уже в апреле люди поняли, что нужно продолжать жить, ходить, смотреть. Театр – это не столько способ отвлечься (хотя и это тоже), сколько место, где ты находишь ответы на будоражащие тебя вопросы. Да, это в идеале, конечно, потому что так редко происходит...
Дарья Семёнова
Фото Юлии Александровской, Дарьи Арсентьевой
Фото из спектаклей Александра Россоловского («Самоубийца»), Юлии Ротаниной («Квартира Коломбины»), Сергея Милицкого и Романа Астахова («Марьино поле»)