В молодой труппе Студии театрального искусства п/р Сергея Женовача много артистов с перспективой, талантом, сценическим обаянием и тем обширным набором важнейших профессиональных качеств, которые всегда отличают «женовачей» от выпускников других мастерских. Среди них и Елизавета Кондакова – перспективная, талантливая, обаятельная, а еще – искренняя, чистая, настоящая. Порывистая, как Лиза Хохлакова, внутренне собранная, как чеховская Ирина, нежная и возвышенная, как Мэрьон из «Битвы жизни» Диккенса. В каждой из своих удивительных героинь она находит что-то близкое, присущее ей самой, а потому воспринимаемое зрителями как достоверное и знакомое.
– Это ваше первое большое интервью?
– Да, поэтому я волнуюсь и буду нести чушь!
Не знаю, насколько для артиста важно давать интервью. Я до сих пор этого не делала, и спокойно мне жилось. Наверное, это все-таки нужно: ты учишься доносить свою мысль, причем, что называется, здесь и сейчас, ведь подготовиться к беседе сложно – ты же не знаешь, что именно будут спрашивать. Если задают вопрос, на который не хочется отвечать, надо уметь находиться. Как нас педагог по биологии учил: «Если вам достался билет про кошек, а вы выучили про огурцы, значит, начинайте с того, что кошки огурцы не едят, и дальше про огурцы и рассказывайте». Это умение может пригодиться и на сцене, особенно когда текст забыл (у меня так недавно было, но я выкрутилась).
– Артист – профессия публичная, а интервью – ее неотъемлемая часть. Неужели никогда не представляли себя в телестудии, отвечающей на вопросы?
– Ничего особенного я себе не представляла – ни интервью, ни красных ковровых дорожек. Просто думала, как буду играть роли в театре (про кино стала думать позже и до сих пор это делаю: пока не складывается, но, может, в будущем получится). Во втором классе я решила, что хочу быть актрисой, и пошла в театральную студию в Звездном городке, где я выросла. Я всегда сама выбирала, куда мне идти, и много где занималась: ходила в музыкальную школу, на баскетбол, футбол, плаванье, хореографию и гимнастику. Все попробовала, но нигде не задержалась, кроме студии. Там и появилось желание оказаться на профессиональной сцене. Мы ведь и в театр не часто выбирались, разве что однажды куда-то поехали и опоздали, были проблемы на входе… Конечно, когда я была маленькой, я смотрела детские спектакли. Помню, где-то по входному билету давали книги и шоколад, а мы были с бабушкой, потом я еще раз туда же сходила, и у меня в итоге оказалось три книжки и три шоколадки! Это и есть мое главное театральное впечатление тех лет. На конкурсах, в которых мы участвовали с коллективом, я видела другие студии, но до 11 класса особо театр не посещала. Мой папа военный связист, мама медсестра, сестра психолог, и ничего нашу семью не связывало с искусством. Когда я уже окончила ГИТИС, папа признался: он думал, мне на поступлении утрут нос, я приду к нему поплакаться, и вот тогда мы подумаем о нормальной профессии. Но – теперь я актриса!
– Вам было все равно, где учиться, или были какие-то мечты?
– Я хотела к Женовачу. Я ходила на курсы во МХАТ, и у меня была возможность посещать театры и выпускные спектакли театральных мастерских. Так и на постановки третьего набора «женовачей» тоже попала. Помню, пришла потом к Анне Викторовне – своему педагогу из студии – со словами, что хочу учиться у Сергея Васильевича, но это невозможно, так что и говорить не о чем. Она сказала: «Вот увидишь, через полгода все так и будет, ты к нему поступишь». А я так об этом мечтала, что не разрешала себе надеяться. Школа-студия выглядела более реальным вариантом: мне казалось, что на поступлении у меня будут какие-то привилегии – я же к ним на курсы хожу. Естественно, такого и близко не было, но там и девочек брали не 5 человек, как у Женовача, и вообще мест актерских было больше. В итоге во МХАТе я «слетела» со второго тура, а в ГИТИС прошла. Поняв это, больше никуда не пробовалась: я была ленивым поступающим.
Вообще, когда я решила поступать в театральный, я думала, что меня подготовят в нашей студии. А подготовка заключалась только в советах, какого автора прочесть. Я что-то выучила, попросила меня послушать. Наша мудрейшая прекрасная Анна Викторовна выслушала и сказала: «Молодец, Лиз», – и всё. Когда я попросила что-то подсказать, она сказала: «Но ведь ты же поступаешь, а не я – зачем я тебя буду "застраивать" или выбирать за тебя произведения. Делай так, как делаешь ты, иначе на поступлении комиссия увидит меня, а не тебя». Справедливости ради, я читала некоторые произведения, которые мы когда-то готовили на конкурсы с моим педагогом, и монологи из наших студийных спектаклей.
– Иногда шутят, что мастера набирают на курс артистов, учитывая распределение ролей в дипломном спектакле. А у вас был такой жесткий количественный критерий?
– У нас на курсе училось 6 девочек, так что это я сама себе придумала про 5. У меня даже в дневнике было записано: «Нас шестеро, а значит, одна "слетит"». Но число мест все равно было ограничено, тем более, с нами еще режиссеры учились. Что касается распределения в дипломную работу, то тут вообще ничего сказать не могу. Может, Сергей Васильевич и набирает артистов с каким-то подтекстом, но про это может рассказать только он сам. Наверное, на этапе, когда спектакль придумывается, в голове появляются приблизительные образы, которые уже и примеряют на нас. Но в театре мне есть где разыграться. Когда я пришла, меня ввели в 5 названий – и на главные роли, и не на главные. Я играю старуху в «Самоубийце», и при этом у меня есть Ирина в «Трех сестрах», Мэрьон в «Битве жизни» и Лиза в «Брате Иване Федоровиче».
– Наверное, не пришлось привыкать и перестраиваться, ведь в театре вы служите под началом вашего мастера.
– Я поняла, что педагог и режиссер – разные вещи. Когда мы учились, Сергей Васильевич воспринимался именно как мастер курса, а сейчас мы как будто природнились, что ли. Да и поступление к нему было самое спокойное. Тебя слушают внимательно, никто в телефоне не «сидит». Такое ведь тоже было, особенно если студенты-старшекурсники принимали. Конечно, я понимаю, что в тот момент я в них больше была заинтересована, но кто знает: может, через два тура будет наоборот – так что посмотрите! А в нашей мастерской к нам относились по-человечески: и замечания делали, и подсказывали, как лучше. Не то чтобы нас на ранней стадии начинали учить и «лечить», но тому, кто прошелдальше, советовали что-то подучить, например. С самого начала возникал диалог. Так же было и у Райкина, что мне очень понравилось. Он так слушал, что казалось, будто между вами уже искры летают. Видно, что человек заинтересован. Приятно поступать, когда смотрят и слушают.
– Вы знали, чего ожидать от Женовача. Но в то же время СТИ – театр одного режиссера. Это не смущало?
– Представление о театре на выпуске у меня уже было. Боюсь говорить за весь курс, но я точно хотела к Сергею Васильевичу. Он 11 человек взял к себе, и, по-моему, ни у кого не было мыслей пойти еще куда-то. Кстати, мы тогда еще ни разу не работали с самим Женовачом. При этом нам не запрещали и не запрещают участвовать в других постановках или в лабораториях – главное, чтобы это не мешало СТИ. Что касается «одного режиссера» – у нас еще идут спектакли Веры Петровны Камышниковой (учебно-экспериментальная работа «Шествие» – прим. Д.С.) и Егора Перегудова. В этом смысле только время покажет, как мы будем жить дальше. Но артисты такие товарищи, что им всегда и всего мало. Самое смешное, что, когда работы много, мы начинаем говорить, что устали и больше не можем. У меня, например, такая жизнь: просыпаюсь в час дня, а перестраивать режим уже сложно. Поэтому на репетицию прихожу с бурчанием, почему она назначена так рано. Вроде только что ты тосковал по работе, и вот тебе ее дали – на, репетируй на здоровье! Так нет же.
– Как же тогда деликатный Сергей Васильевич держит вас в узде?
– Ну, мы ведь только друг другу жалуемся, что устали! С другой стороны – а с чего нам вообще уставать-то?! Подумаешь: на репетицию пришли пораньше, несчастные! Конечно, у нас профессия тяжелая, а я люблю себя немножко пожалеть. Но, когда это начинается, я себя стараюсь вернуть на место, ругаю за изнеженность. Хотя бывает и вправду непросто. Например, если не получается роль – это же ужасный удар по самолюбию и амбициям. Ты, по сути, соревнуешься с самим собой: даже если тебя похвалят, ты-то собой недоволен. Но самое тяжкое, когда у тебя какая-то жизненная непростая ситуация, а ты играешь в спектакле, где ты бодренький и веселый. Но все равно ж выходишь, и в итоге это работает как терапия, затягивает.
А вообще я человек активный и от профессии настолько завожусь, что не могу ночью спать. После спектакля не понимаю, как возвращаться домой к обычным делам. Энергии много, поэтому ее постоянно надо в дело направлять, иначе я начинаю спектакли со своей жизнью играть: придумываю себе проблемы, нахожу какую-то ипохондрию. «Боже мой, все очень плохо, кажется, я умираю!» Это сложно: все время нужен определенный градус впечатлений и эмоций. Не сидится мне спокойно… Но, если успокоишься, – тогда еще хуже.
– Насколько трудно для артиста после выпуска выходить на профессиональную, а не учебную сцену?
– Что касается разницы между профессиональной и учебной сценой, то она явно была, поскольку я постоянно слышала от коллег: «Лиза, громче!» Да я даже сейчас это иногда слышу! Мы ведь привыкли играть на 39-ю аудиторию ГИТИСа, а в СТИ зал хоть и не на 1,5 тысячи мест, но все равно больше. Поэтому ты свой организм настраиваешь, чтобы говорить громче, но при этом не играть в манере, не имеющей отношения к нашему театру. Например, на каких-то словах ставишь акценты по-другому. Но не могу сказать, что переход был сложным – скорее, интересным и страшным. И ответственным! Выходила в таком зажиме, что даже не успевала анализировать происходящее. Я думала еще и о том, чтобы не ударить в грязь лицом перед ребятами. И, когда заканчивался спектакль, я выдыхала и осознавала, что сейчас с НИМИ стояла на сцене.
– Вашим дипломным спектаклем был «Один день в Макондо» Егора Перегудова. Теперь, когда он вошел в репертуар театра, насколько он изменился?
– Этот спектакль – родной и любимый. Мы его репетировали со второго курса, приносилиэтюды, занимались, еще не зная распределения. Можно сказать, это лейтмотив нашего обучения. С ним было тяжело расставаться. Помню, в наш последний спектакль в ГИТИСе в финальной мизансцене, которую мы называли «усос» (в ней весь род героев произведения исчезал в люке), я слышала, как ребята-сокурсники рыдают. На поклоны тоже все вышли зареванные, с мыслью, что это никогда не вернется. Но все вернулось, и это была радость. Да, были вводы, и «Один день» сейчас чуть-чуть другой, но в нем и вообще каждый год что-то новое появляется. Егор предлагает изменения, и они приживаются, как будто так всегда и было. Конечно, мы все задавались вопросом, как можно поставить роман Габриэля Гарсиа Маркеса. Но у Перегудова это получилось.
– А какая роль в СТИ стала для вас первой значимой?
– Лиза Хохлакова в спектакле «Брат Иван Федорович». Это актерская работа, в которой ты максимально беззащитный (в смысле технических приемов и приспособлений: есть только ты, текст и партнер). Да, естественно, в ней есть технические моменты – например, нельзя выйти из падающего света, – есть и режиссерские приемы, ведь Сергей Васильевич объяснил, что у нас за ситуация, как я в ней себя веду и почему. Но только от меня как актрисы зависит, пойду ли я в правильную сторону или нет. И если я все же сверну не туда – смогу ли я вернуться? Бывает, что в каких-то постановках «съедешь» немножко, но и ничего страшного, никто не заметит. А в этой работе ты существуешь здесь и сейчас, в ней рамки поуже. Я очень люблю эту роль – когда сложно, всегда любишь сильнее. Это один из немногих спектаклей, в котором меня до сих пор «колбасит».
– Женовач не застраивает такие роли, чтобы помочь артисту? Может, особо прорабатывает рисунок.
– Рисунок должен быть в каждом спектакле. Но у нас весь материал разбирается, и я играю через призму того, что мы обсудили и придумали. Внутри любых рамок можно импровизировать. Постепенно они расширяются, потому что ты начинаешь в них чувствовать себя все увереннее. Но интонации нам не застраивают, конечно. У нас есть так называемый застольный период, и Сергей Васильевич разбирает все до малейших подробностей! И когда ты первый раз выходишь на сцену на репетиции, ты уже имеешь мощнейшую базу. Мы выпускали «Заповедник», с которым ездили в Пушкиногорье перед тем, как приступить к работе, и «Три сестры», а в «Самоубийцу» меня вводили, и я не застала застольного периода. От работы над «Тремя сестрами» у меня не осталось впечатления долгой подготовки. А вот какой-то тщательной и нужной – да, осталось! После некоторых сцен, которые мы разбирали, я недоумевала, как могла тех или иных вещей не видеть самой. Женовач для меня открыл эту пьесу, и с его подачи произошла влюбленность в материал. Я ведь его читала с позиции «а что бы я в нем сыграла?» (так читаешь вообще любое произведение). А во время застольного периода и уж тем более репетиций поняла, как мне дороги все персонажи. В этом и было открытие.
Кстати, бывает, что влюбленность приходит позже. У меня такое было в ГИТИСе с «Зойкиной квартирой». Я к ней просто «не подключалась». Но мы начали репетировать – и я вдруг ее полюбила.
– Вы находите нечто общее в любимых персонажах – чеховской Ирине и Лизе Достоевского?
– Для меня это совершенно разные люди. Лиза – совсем девочка, а Ирина – уже девушка. И даже разочарование (или познание происходящего) у них выражается по-разному. В той сцене, которую мы играем в спектакле «Брат Иван Федорович», моя героиня приходит к Алеше, очень ее любящему. Она тоже его очень любит, но как родное близкое существо, хотя при этом влюблена в Ивана! Она переживает взрыв мощных чувств: и вины, и в то же время непонимания, почему же она виновата. Она должна передать Ивану любовную записку, и это письмо, по словам Сергея Васильевича, жжет ей руку. И, о чем бы я ни говорила, главное – эта записка. Это моей Лизой движет, от этого ее бросает то в жар, то в холод. Она не знает, за что схватиться, а Алеша – единственный человек, которому она может все рассказать. Только ему! В ней есть и признание, и детская невинность, и злость, и страстность неприрученная.
А Ирина… Ох, Ирина! К моему характеру Лиза ведь гораздо ближе (может, через 10 лет или даже через 5 минут я по-другому скажу). У нее уже есть любовь в душе – или хотя бы понимание и нащупывание того, что это такое. У Ирины же этого нет, она живет в постоянном предвкушении любви. А ее ведь надо искать в себе. Я в этом спектакле со своей героиней взрослею, прохожу путь от надежды к потерянности, безверию (хотя это не окончательное безверие, как мне кажется).
– Наверное, еще одна близкая вам героиня – Мэрьон из «Битвы жизни». А как же тогда быть с довольно большим количеством характерных ролей?
– Мне кажется, старуха из «Самоубийцы» ближе ко мне, чем Мэрьон в «Битве жизни». Эта героиня такая возвышенная, чистая и благородная! Не то чтобы я не была такой, но у меня внутри есть чертенок. Нет, я не английская роза! Мне интересны характерные роли, этакие «бес в ребро». Они вряд ли будут главными, а значит, это другая ответственность. Мне хорошо и спокойно, потому что я знаю, что ничего не испорчу, и даю себе волю. Поэтому в спектакле по Эрдману я «отрываюсь».
– Разве все артисты не мечтают о главных ролях?
– Я думаю, какого бы персонажа тебе ни доверили, артист найдет за счет чего выделиться. В нашей профессии без этого никак. Но у нас в театре я не слышала вопросов: «Почему у меня так мало слов?» Естественно, на распределении ты всегда волнуешься и хочешь, чтобы роль была побольше. Хотя сейчас в «Ревизоре», которого мы начинаем репетировать, у меня далеко не главная роль, но я не расстроена, пусть и выхожу в самом конце, и никто про меня даже не упоминает. Конечно, Анна Андреевна была бы интереснее – ты тогда все время на сцене.
Вообще с главной ролью ты в любом случае заметен, а с не главной должен сделать так, чтобы тебя заметили, не навредив при этом целому. Во второстепенной роли всегда придумываешь: кто я, что я, кто мне сын, брат и сват, что за чайник у меня в «Самоубийце». Ты не выносишь это на сцену, но оно тебе что-то дает внутри, так интереснее становится. Например, я никому не говорила, но несколько спектаклей я в этом чайнике носила «прах своего мужа».
– В вашем репертуаре в основном классические роли. Не хочется чего-то более современного?
– У меня нет тоски по современной драматургии, я радуюсь классике. Например, играть в «Захудалом роде» по роману Лескова – это честь. Это прекраснейшая работа, мне она очень нравится. Да и вообще классика не может не трогать – она же про людей всегда!
– В СТИ небольшой зал. Не тяжело играть в нем такие длинные спектакли, как тот же «Захудалый род»?
– Да уж, в нем главные герои все 4 с лишним часа стоят на сцене!!!
Я так скажу по поводу длительности: что бы мы ни играли, за кулисами находиться тяжелее, чем выходить к зрителю (для меня это так). Ты даже отвлечься не можешь – вроде и поболтал, и побаловался, но краем уха всегда прислушиваешься, готов сорваться с места и всегда находишься в состоянии «вот-вот».
– Читала, что вы играете на многих музыкальных инструментах. Наверняка хочется применить эти умения, но где?
– Я не то чтобы столько всего умею – инструментами владею любительски, да и то сейчас забросила все, только гитару и укулеле в руки беру. С листа не играю, иногда на слух подбираю что-то на фортепиано, но есть в нашем театре актеры и помузыкальнее меня. Но мы с девчонками с курса вынашиваем идею сделать композицию из народных песен. Даже не спектакль, а вокальный класс-концерт. Вот это было бы интересно!
Дарья Семёнова
Фото из личного архива; фото из спектаклей Александра Иванишина