Мария Орлова – ведущая актриса Театра «Модерн», выпускница курса Олега Табакова. Должно быть, именно традиции Школы-студии МХАТ воспитали в ней стремление найти свою тему в искусстве, понять характер героя, ощутить всю полноту сценического бытия, так похожего и в то же время непохожего на реальность. «Саломея», «На дне», «Война и мир», «Ничего, что я Чехов?» – в самом разнообразном материале она достоверна и честна перед собой и зрителем. Она верит в театральные заветы, не ветшающие даже в наше суетное время, и транслирует их в каждой своей роли.
– Как начался ваш актерский путь?
– Мои родители закончили МВТУ им. Баумана. Они были в шоке (особенно мама), когда я вдруг решила стать актрисой. Это действительно было «вдруг», потому что я ничего не знала про эту сферу. Конечно, я была человеком, ходящим в театр, но так, чтобы связать с этой профессией жизнь… Я до определенного момента совершенно спокойно жила, училась в физико-математическом классе школы №109, но там был прекрасный директор – Евгений Александрович Ямбург. Капустники, праздники, последние звонки и выпускные вечера всегда сопровождались театрализованными постановками. В 10-м классе я стала принимать активное участие в этих мероприятиях, получались смешные штуки. Пожалуй, с этого все и началось.
– Поступили легко?
– Я везде пробовала. Я была не уверена, смогу ли, поэтому пошла на подготовительные курсы при Школе-студии МХАТ. Там меня заприметил главный педагог Михаил Андреевич Лобанов. Тогда и закралась слабая надежда, что может что-то из этого выйти. В год поступления курс набирал Табаков, но мне казалось, что это настолько нереально! И, когда я вдруг поняла, что на сто процентов поступила в Школу-студию, я в «Щуку» уже даже не пошла, а «Щепка» меня не захотела видеть среди своих студентов. Хотя поступать не было просто. Первый тур во МХАТе слушал Лобанов. Он посоветовал мне поменять стихи и отправил на второй тур. Прихожу на него – а моей фамилии нет в списках. Я полчаса стояла в шоке у порога, но потом все-таки поднялась в учебную часть. Таких, как я, туда миллион ходит каждый день. Я сказала: «Знаете, а меня в списках нет…» – на что мне ответили: «Деточка, ну раз нет – значит, нет. Попробуй в другом месте». Я стала говорить, что такого не может быть, и пусть они все же посмотрят. У окна стояла педагог, которая потом у меня преподавала, и она тоже сказала: «Ищите эту девочку – ее на конкурс отправили». При слове «конкурс» я похолодела, все ужасы перед глазами промелькнули: а если не найдут?! Но анкету нашли.
А на третьем туре нас слушали две комиссии: в первой председательствовал Табаков, во второй Лобанов. Я решила идти к нему, раз уж он меня заприметил, да и стихи я поменяла, как он советовал. Но я попала в поток к Олегу Павловичу. Он опаздывал, и я хотела быстренько проскочить с другими. Ничего подобного! Он как раз пришел, все выстроились по стенкам, а я подумала: «Ну, до свидания, Школа-студия и все мои мечты о замках в европейском княжестве!» Но все получилось. Табаков спросил только о том, какую великую русскую артистку звали Мария Николаевна (я же Мария Николаевна). Я ответила: «Ермолова», – и открыла рот, чтобы говорить дальше, но он сказал: «Хватит, садись».
– Он занимался вами, как это и следует мастеру курса?
– Он уделял нам много внимания, это было прекрасно. Во втором семестре первого курса распределяли педагогические работы. Михаил Андреевич Лобанов сказал: «Очень попрошу тех, кто попал в работу к Табакову, не волноваться: отрывки с вами буду делать я». Тем не менее, узнав, что я среди тех, кто распределен к Олегу Павловичу, я ходила, как прибитая, моей первой мыслью было: меня отчисляют! Потом на 18.40 была назначена репетиция в «Табакерке» на улице Чаплыгина: в спектакле «Провинциальные анекдоты»мастер выходил во втором акте, и у него было время на нас. Мы слышали легенды, что он никогда не приходит вовремя или вообще не приходит. Ждали его на улице, было холодно, зуб на зуб не попадал, да еще и нервы. Но он пришел точно в 18.40. Первые два года он очень плотно с нами занимался, и даже Михаил Андреевич шутил: «Что вы сделали с Табаковым, что он репетирует по три раза в неделю, включая выходные?»
Но, когда мы учились на втором курсе, умер Олег Николаевич Ефремов, на Табакова «упал» МХАТ, и внимания стало меньше. Хотя он бывал на всех показах и экзаменах, и работать с ним было интересно. Он преподавал, я бы сказала, незаметно, ничего не объясняя теоретически. Например, показывал картину и спрашивал: «Вам же понятно, что здесь весна и раннее утро?» Помню, он моего партнера попросил пройтись по коридору и рассказать о том, что он запомнит. Тот стал рассказывать, на что Олег Павлович заметил: «Видишь, тебе сейчас есть что сказать. А когда ты говоришь слова роли – видно, что за ними ничего». А на показы он приходил всегда с едой: сперва заносили ящики, потом входил он, понимавший, что кафедра продлится черт знает сколько, а дети голодные. Он очень много рассказывал про «Современник» и свой театр, и это всегда казалось волшебным. Это тоже были очень нужные университеты, ведь наша профессия передается из рук в руки. Учась в институте, я много ходила в «Ленком». Тогда там были люди, на которых держался театр. Мне очень нравился их способ существования, синтез захаровских постановочных решений и актерской игры. Выходил Броневой и что-то бубнил, но от него глаз было не оторвать! Я очень жалею, что поздно родилась и многого не застала. БДТ знаю только по записям и рассказам, МХАТ – по отголоскам. Слава богу, у нас были педагоги – Анна Николаевна Петрова, Татьяна Ильинична Васильева, Ольга Юльевна Фрид, которая показывала нам свои фотографии с Качаловым – это было уникально!
– Как вы оказались в театре «Модерн»? Неужели, учась в Школе-студии, не мечтали о МХАТ?
– Мечта о МХАТе и «Табакерке» была, но так сложилось. Я показывалась в театры с мыслью, что пойду в первое же место, куда меня возьмут. В «Модерне» я знала спектакль «Катерина Ивановна», который поставила Светлана Врагова. Конечно, всего репертуара не видела, смотрела уже по репетициям. Мне повезло: я у нее всегда работала. Даже не знаю – везение ли это или хорошая школа? Наверное, и то, и другое. Она долго работала над замечательной пьесой Казанцева «Старый дом», я попала в этот спектакль, он получился, и у меня была хорошая роль. Меня сразу ввели в «Катерину Ивановну». Как раз тогда, когда я пришла, в 2002 году, Светлана Александровна очень хорошо репетировала и разбирала роли, предлагала парадоксальные ходы. В это же время Борис Щедрин поставил с нами замечательный «Дядюшкин сон», где я играла с Владимиром Михайловичем Зельдиным и Натальей Максимовной Теняковой. Это было такое счастье! Он же первоначально делал его во МХАТе у Татьяны Дорониной, дошел чуть ли не до генерального прогона, но нашла коса на камень. Они с Зельдиным думали прийти с постановкой в Театр им. Моссовета, но случайная встреча с Теняковой привела их в «Модерн». То, что она согласилась, было уникально: она ведь уже играла Марью Александровну в телеспектакле. На первой репетиции у Владимира Михайловича текст от зубов отлетал, и она пошутила: «Увидимся на премьере, а мне еще надо поработать».
Потом Владимир Викторович Агеев поставил «Саломею». Он не планировал два состава на заглавную роль, но Ирина Гринева в какие-то дни не могла репетировать, и он предложил роль мне. А я сразу же, как только он пришел с постановкой, спросила его, могу ли я попробовать, но он тогда ответил: «Посмотрим», – ведь в распределении были его актеры – Гринева, Усов и Багдасаров. На Иоканаана утвердили также Лешу Гиммельрейха (он уже не работает в нашем театре) – артиста с иконописным лицом. Тогда и было решено, что будут играть две пары.
Обе эти работы особенно дороги мне. Вспоминаю об том времени как о золотом периоде театра. Тогда была маленькая труппа, и все что-то играли. Так и должно быть: чтобы люди были заняты.
– Наверняка в этой связи были опасения, когда пост худрука занял Юрий Грымов.
– Опасения были у всех. Это всегда шоковая ситуация, когда меняется руководство. Японимала, что мне не 20 лет, я не девочка после института, и никто меня нигде не ждет. Да никто никого не ждет! Все нервничали, и Юрий Вячеславович тоже: на сборе труппы 35 пар глаз прожигали его рентгеном. Всё развеялось в работе, наверное, на спектакле «Матрешки на округлости Земли». Он хотел занимать не актеров труппы, а приглашенных. В итоге из тех, кого он планировал, осталась только Лика Нифонтова, так что потом вызвали нас с Надей Меньшовой, чтобы попробовать с нами. Я так хотела играть в этой пьесе! У меня ведь своя тема в искусстве. Я играла героинь, причем не голубых: что Зинаида в «Дядюшкином сне», что Саломея – странно-особенные девчонки. Мне никогда даже присниться не могло, что я буду Саломеей, но тем не менее. Поэтому сыграть в новой пьесе было интересно. Кроме того, в последнее время у меня было ощущение, что я себя теряю. Хотелось вернуться к тому, что было в Школе-студии: самой разбирать материал, копаться в нем, ухватить кусочек собственного воздуха. У моей Матрешки есть фраза: «Я не люблю больше музыку». И в моей жизни был момент, когда не хотелось идти в театр на репетицию. Это так страшно! Я поступала в театральный вуз, чтобы заниматься любимым делом, а не ходить в офис к 9 утра, проклиная все на свете, и не ждать 7 вечера, чтобы пойти домой. Я испугалась этого, ведь сложно жить в постоянной борьбе с таким ощущением. А благодаря этой роли у меня вновь появилось чувство нужности и ненапрасности того, что я делаю, желание опять идти на репетиции.
– После «Матрешек» у вас была еще одна яркая премьера: «Война и мир», где вы сыграли Элен. Это ваша первая отрицательная роль?
– Да, это моя первая неположительная героиня. Я очень хотела ее играть, чтобы расширяться и выходить за рамки амплуа. Со спектаклем «Счастливое событие», который ставила Светлана Врагова в 2014 году, у меня впервые был опыт чего-то, что ко мне не имеет никакого отношения. Я заменяла Надю Меньшову, ушедшую в декрет. Во втором акте надо было прыгать на батуте, это было очень круто! (Очень жаль, что сейчас батута в театре нет, а раньше можно было попросить монтировщиков достать его и заняться физкультурой. Необычное ощущение: ты можешь летать!) Но я понимала, что прыгать, наверное, научусь, а вот что я буду делать в третьем акте? Врагова сказала: «Ничего-ничего», – и я выходила за пределы собственных возможностей. Скажем с достаточной степенью самоиронии: выходила, как могла. Но было интересно. С Элен происходит то же самое. Я стремлюсь к разнообразию. Ты же не перестаешь учиться профессии. Олег Павлович всегда говорил, что у плохого артиста 5 штампов, а у хорошего – 500.
– Как работается с Грымовым как с режиссером и как с худруком?
– У Юрия Вячеславовича нет застольного периода, он не разминает текст, а сразу ставит, и все происходит в процессе. Он иногда не может объяснить, но очень чует, чего хочет. Труппа досталась ему «в наследство», нужно было время, чтобы приглядеться к ней, понять, кто на что способен. Грымов долго сомневался, с чего начинать: со спектакля «О дивный новый мир» или «Матрешек»? Выбрал масштабное полотно, чтобы можно было всех занять. Мы приглядывались друг к другу, искали язык, на каком будем разговаривать. После этих двух постановок был «Юлий Цезарь», где тоже много актеров занято. Сейчас он нас уже изучил. Он затеял, может быть, не самую рабочую историю, что любой человек может выходить в главной роли. Наверное, не любой и не в главной, но в какой-то –обязательно. Бывает, что актер пять минут на сцене провел и был интересен, а два часа он не может вытянуть. Все разные, кому-то лучше выходить меньше, но чаще. В балете же тоже должны быть и те, кто у озера стоит, не всем быть премьерами. Но баланс должен соблюдаться: у нас все в работе, нет мертвого груза. Это важно и правильно. У Грымоваесть список, где он отмечает, у кого есть роли, а кого нет. Возникает, конечно, ситуация, когда артист что-то хочет сыграть, а худрук его в этой роли не видит. Ну да ведь это то же, что и при поступлении: Школе-студии МХАТ ты нравишься, а ВТУ им. Щукина – нет. Наша профессия – на вкус и цвет. И, если Юрий Вячеславович кого-то зовет в работу со стороны, то только того актера, которого нет в труппе. Понятно же, что Аня Каменкова –уникальная. Большое счастье с ней работать. То же могу сказать об Игоре Яцко и Лике Нифонтовой. У них можно учиться, потому что профессия наша – из рук в руки.
– Каким курсом следует Грымов в плане выбора материала?
– Сейчас мы идем в сторону масштабных постановок: после «Войны и мира», которые он долго лелеял и периодически порывался где-то ставить, у нас будет «Петр первый». Но среди этих полотен есть место и другим спектаклям. Грымов хотел возобновить «Нирвану» (ранее спектакль шел в театре им. Маяковского – прим. Д.С.), причем именно быстро восстановить ее, но в итоге не снял кальку, а поставил заново. Это правильно: дважды в одну воду не войти, время стало другим, он тоже другой. Юрию Вячеславовичуважно самому зацепиться за что-то в материале, хотя он не всегда может объяснить, за что. Он считает, что в репертуаре должно быть 30% классического материала и 70% современного. Не знаю, насколько мы следуем этой схеме. Какая разница, современная пьеса или классическая, если она хорошая? У нас, например, в афише три пьесы Екатерины Нарши. Она молодец: в ее текстах есть сермяга, смысл, вечная тема, и это всем интересно. Или недавно была премьера «#Хочунемогу» по пьесе Елены Исаевой. Режиссер Сережа Аронин – очень большое приобретение для нашего театра. Я им восхищаюсь, у него столько сил! Мне иногда кажется, что я старая, потому что я не понимаю, как можно успеть столько, сколько успевает он. На репетициях у нас творитсяабсолютный творческий беспорядок, а между тем незаметно получается спектакль.
– Сейчас в театре вообще интенсивная жизнь: премьеры, новые люди.
– Да, премьер много. Например, «Человек с глазами Моцарта»: он должен был выйти раньше, уже костюмы были готовы, но тут грянула пандемия. В итоге выпустили в сентябре, а планировали к 9 мая. Обидно, ведь спектакль очень хорошо бы прозвучал в праздник. Всегда хотела прикоснуться к военной теме. Помню, однажды в каком-то парке наши артисты пели песни и читали стихи – одна молодежь выступала! Мы с Меньшовой пошли к зав. труппой: «Хотим!» Поэтому «Моцарт» для меня очень дорог. Да и для всех в театре тоже.
Потом были «Кладбище понтов», «Женитьба» с Лолитой Милявской. Она всегда говорит, что фанат театра «Модерн». Сразу было понятно, что роль у нее получится. Она и в общении по-хорошему простая, рабочая и вообще женщина умная. Хотя шоу-бизнес – совершенно другое дело, нежели театр. Ей нужно было себя ломать, но все получилось.
А до пандемии была премьера «Война и мир». Она очень хорошо воспринимается зрителями. Большая удача этого спектакля – хор Свешникова: масштаб задается именно им. Как это пришло Грымову в голову? Еще он сделал совершенно изумительный антракт между вторым и третьим действием с горящей Москвой. Он как-то умеет придумать такие вещи: вроде все на поверхности, а поди додумайся до такого! А у нас ведь и реализовывается все! Потрясающе работает постановочная часть. Юрий Вячеславовичдолго приглядывал заведующего, но теперь там собраны люди, которые делают то, во что никто сперва не верит: мол, это невозможно. И не надо ничего переделывать. Например, в «Матрешках» есть лодка, про которую думали, что режиссеру не понравится. А он посмотрел: «Здорово! Если эту крышку поднять, то получается парус». Ирэн Белоусова –потрясающая! Она такие костюмы делает, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Я так соскучилась по красивым платьям, шляпам с перьями. Все-таки бюджет сильно сказывается на том, какие костюмы выбирает режиссер. Например, у Саломеи должно было быть золотое платье, а я золото не люблю, хотя и лев по гороскопу. Врагова делала корректировки по спектаклю и привела Алину Будникову, сшившую мне серебряный наряд с камнями, и я выходила царевной. (Она и на второй акт сделала белое платье, которое я просто забрала домой, потому что в этом действии такой красоты быть не может). А корона Элен? Я говорю: «А можно ее поменьше сделать?» – «Нет, она же блестящая женщина! Надо еще и пару колец!» Художник по костюмам видит гармонию. У меня вообще к вещам особое отношение. Счастье было, когда мне сшили школьную форму к «Старому дому» (искали настоящую, но ее не было). А Надя Меньшова принесла из дома бабушкин халат из теплой байки, потертый, со всеми приметами времени. Кстати, никаких деталей костюма для других постановок я не даю: это что-то намоленное.
– Какой из ваших новых спектаклей вы бы порекомендовали особенно?
– «Ничего, что я Чехов?». Он возник почти случайно. Мы уже собрались на читку «Войны и мира», и вдруг на следующей репетиции Грымов говорит: «Сейчас что скажу – упадете! Толстого мы поставим несколько позже, а пока будем делать спектакль про Ольгу и Михаила Чеховых». Екатерина Нарши ему периодически предлагает пьесы, так возникла и эта. Мы с удовольствием окунулись в работу, тема-то наша, актерская. Понятно было, что получится именно театральное действо, ведь речь о людях, имеющих к искусству немалое отношение. Это было вдвойне интересно. Юрий Вячеславович не знал, что делать с началом, поэтому мы стали репетировать с другого момента, так и шли дальше по пьесе. Мы все время пытались к этому началу вернуться, но режиссер ощущал себя в тупике. Он даже предложил другую пьесу тому же составу. Прочитали, никто ничего не понял... Аня Каменкова выдавливает: «Юра, это совершенно не твой масштаб». Это была единственная реплика в гробовой тишине. Нам же очень нравился материал, в такой любви все рождалось, что было невозможно это отменить и забыть. И та же Аня обратилась ко мне: «Ты что, не хочешь играть Ольгу Чехову?» А я просто была в шоке, что этого не будет...
Но бог театра помог. Позвали Нарши, она переписала начало. Многое поменялось, но в итоге мы сделали постановку, которая всем дорога. Она не из серии «чего изволите». Сейчас ведь в театре появилось отношение: «Ребята, мы вас тут подразвлечем! Хотите, на ушах постоим?» В нашей работе этого нет. Она на узкопрофессиональную тему, речь о Михаиле и Ольге Чеховых. Спроси на улице, кто эти люди, – никто не скажет. Не то чтобы нам было все равно, примет ли это публика. Я, например, по этому поводу очень волновалась. Но оказалось, что зрителю это нужно. Получилась история про людей, про абсолютно гениальную женщину, которая, как птица феникс, неоднократно восставала из пепла. Это спектакль удивительно благородный и в хорошем смысле театральный. Грымов переживал, как решить сцену на льду. Но мы же в театре, где можно положить 9 кубиков, а потом их разбросать – и это будет провалившийся лед. И все верят! Юрий Вячеславович долго не верил, что зритель может поверить. А атмосфера! А сцена со множеством шариков! Звучит музыка из «Синей птицы» и «Турандот», «Ne me quitte pas» в исполнении Жака Бреля и Эдит Пиаф. Нет, это – отдельный спектакль, потому что он движется в сторону искусства, а не самовыражения. (Мне очень нравится мысль Ирины Антоновой, что не всякое творчество может называться искусством).
– В «Модерн» неохотно ходит пресса, зато в зале появилось много блогеров.
– Наверное, я старая, но я не понимаю, почему блогеры считают себя вправе учить актеров. Вспоминаю Андрея Миронова, ответившего на претензии зрителей: «Я же на стройке не говорю: “Товарищ, неровно кладете!”». Мой друг, замечательный артист, говорит, что верить надо двум людям: режиссеру и себе. И всё! Ну, может, еще кого-то япроведу в зал, спрошу совета, потому что их мнение мне важно. Но сейчас об успехе постановки свидетельствует количество лайков, а не рецензии в прессе. Это бред! Да ведь и критика театральная куда-то подевалась. Я имею в виду не статьи с содержанием «это гениально, срочно идите туда!» или «кто туда пойдет, тот себя не уважает», а разбор спектакля. Важен диалог: у меня своя позиция, у тебя своя, но мы друг друга уважаем и обсуждаем увиденное каждый со своей точки зрения. Это же интересно. Моя подруга Меньшова допытывается у тех, кто приходит: «А что? А как? А в какой момент у вас слеза пошла?» Я так не умею, но мне важно, чтобы было увидено и услышано то, что мы хотели протранслировать. Сейчас у многих появилась агрессивная позиция, и другую они не уважают. На это можно сказать только: «Спасибо, до свиданья, приходите к нам опять». Эти люди считают себя судьями и указывают, как класть кирпичи.
Возможно, блогеры приводят новую публику. Но ведь они зовут таких же, как они сами! Сейчас к нам приходят зрители, которые смотрят спектакли не по одному и не по два раза, некоторые видели весь репертуар. 4 года после смены руководства показали, что работает только сарафанное радио: если я посмотрю хороший спектакль, естественно, я всем о нем расскажу.
– Можно ли считать девизом вашей профессии реплику Владимира Зельдина из спектакля «Человек из Ламанчи»: «Самое худшее безумие – видеть жизнь только такой, какова она есть, не замечая того, какой она может быть»?
– Я именно так думаю и буду продолжать так думать. Жизнь, какая она есть, показывают по телевизору и в интернете. Зачем то же самое еще и в театре? Надо все-таки сеять разумное, доброе, вечное. Хотя бы пытаться. Но это так сложно сейчас! Никому уже не интересно то, что за словами. Достаточно краткого содержания «Гамлета», а зачем монолог на три страницы? Быть, не быть – не важно. Я убеждена: каждый ребенок должен пройти через «Синюю птицу». Понимаю, что это уже давно не то, что задумывал Станиславский, но это прививка театром. Я с дочкой недавно на нее ходила. Боялась, потому что это единственный спектакль из детства, который я помню от начала до конца: и кроватки, и страхи и ужасы на ходулях, и часы. У меня несколько любимых с детства моментов: эпизод, где Тильтиль поворачивает шапочку – и происходят чудеса (этот – самый любимый!), оживление Хлеба, Сахар, ломающий себе пальцы. Я даже у мамы спрашивала, действительно ли я эту постановку видела или где-то о ней прочитала. Мне везло: некоторые спектакли я смотрела дважды – сначала одна, потом еще и с младшим братом. Сейчас другое поколение детей, которым нужно, чтобы все было круче, чем в кино. Но на сцене из ничего происходит чудо. Это ни с чем не сравнить! Я и по сей день уверена, что театр должен быть именно таким: надо не гнаться за технологиями и штуками-дрюками, а оставаться живым и настоящим. Приятно, что это еще есть, и, когда видишь такие работы, думаешь: может, не так все плохо, как нам кажется? Театру не раз предрекали смерть, но он живет. Надеюсь, так и будет продолжаться, потому что он – что-то совершено отдельное. Конечно, нельзя существовать вне времени, но вбирать его в себя надо дозировано. Тогда и не будешь промахивать монолог Гамлета, и тебя будет волновать – быть или не быть.
Дарья Семёнова
Использованы фото из архива Театра «Модерн» и личного архива Марии Орловой