В год столетия Театра им. Маяковского приятно говорить об актерах, составляющих гордость и славу легендарной сцены. Но еще приятнее осознавать, что и сегодня в коллективе есть артисты, с честью несущие свой высокий статус, берегущие основы профессии, верящие в ее жизненную необходимость. Одна из них – Наталья Палагушкина, любимица московских (да наверняка и не только их, учитывая количество гастрольных поездок «Маяковки») театралов. Обаятельная, тонкая, умная, всегда разная – и при этом неизменно очаровывающая, покоряющая в классике, удивляющая в современном материале, достойная продолжательница всех традиций русского театра.
– Ваши родители – люди серьезных профессий. В кого вы такая артистичная уродились?
– Мой папа ученый, но в детстве у него была мечта: стать клоуном. Поэтому, когда он понял, что в семье затесался артист, очень этому обрадовался. А мама (она инженер-строитель, но не менее ученая, чем папа!) – женщина с идеальным чувством стиля и вкуса. Мне кажется, она могла бы стать дизайнером одежды или интерьера, а может, даже архитектором. У нее творческая природа. Когда я была маленькой, денег у нас особо не было, и она шила на меня и вязала мне платья и кофточки на пуговичках. Какая была красота! Почему мама не открыла свой классный магазин одежды, не понимаю. Она же фонтанировала идеями! Видимо, для чужих ей было лень этим заниматься. Как бы то ни было, но встреча с фактом, что дочка оказалась творческой личностью, прошла спокойно.
Лет 8 назад я начала рисовать, и родители, как только видят очередную картину, каждый раз спрашивают: «Откуда у тебя все это в голове? Очень странно!» Да уж, очень! Так что они принимают мою профессию.
– Как вы ее выбрали?
– Когда я была совсем маленькой, я хотела стать врачом, а чуть позже, лет в 5-6, наверное, говорила, что буду артисткой. Как будто другого варианта и не было. Вообще мне кажется, что врач и артист – очень близкие друг другу профессии. Только первые лечат руками, а мы, актеры, – душой. Но по мне – это всё лекари.
В течение 15 лет я ходила в театральную студию «Смайл». Там мы играли спектакли, пели песни. Это было моё, и в этом никогда не было сомнений. Как будто бы я с этим родилась. И родители свыклись с моим выбором. Тем более, что им и самим очень нравится ходить в театр. Мама – зритель строгий. Как забыть ее любимое: «Наташа, выпрями спину! Ты же девочка!»
– Вы еще и сибирячка, пусть и играете в столичном театре.
– Сибиряки – моя любовь. Они настоящие, это всегда люди слова, закрытые, но с нежными сердцами. Я и сама такая.
– А почему тогда учились не у себя в городе?
– В Новосибирске прекрасный театральный институт, куда я ходила на подготовительные курсы. Но моя подружка поехала поступать в Москву, внезапно позвонила мне оттуда и предложила тоже попробовать. Я приехала – и поступила. А возвращаться обратно в такой ситуации не имело смысла, тем более что у нас был какой-то адский конкурс. Сколько судеб загублено! Меня никогда не покидает мысль: я ответственна перед людьми, которые из-за меня не попали к своей мечте. Поэтому я никогда не позволяю себе опоздать на спектакль, напиться…
– Давайте развенчаем миф об архаичности «Щепки».
– Мне кажется, все разговоры про архаичные традиции щепкинской школы – это чушь.«Щепка» (по крайней мере, так было на нашем курсе) дает основу, школу и базу, на которую ты можешь опереться. Наши мастера учили, что на артиста интересно смотреть тогда, когда он на сцене сомневается. И я всегда завидовала ребятам из ГИТИСа – они супер-уверенны в себе. Эта уверенность одновременно пугает и восхищает. Щепкинские артисты – совершенно другие: более сомневающиеся, тонкие. У нас на курсе учили думать, быть личностью, идти своим путем. Там не было погони за модой. Я училась у Виктора Ивановича Коршунова – гения! Но в ВТУ все гении: Владимир Сергеевич Сулимов, Наталия Алексеевна Петрова, Лариса Ивановна Гребенщикова – все! Я не шла именно туда и поступала, как водится, везде. Мечтала попасть к Юрию Погребничко: сходила на его спектакль, сошла с ума и поняла, что хочу у него работать. Но он, увидев меня на улице во время поступления, сказал: «Вы – актриса академического театра». В этом было что-то странное, обидное, я тогда очень расстроилась. А ведь он как в воду глядел.
– В итоге вы действительно стали артисткой академического театра, но почему не Малого, например, где традиционно много выпускников «Щепки»?
– Много моих однокурсников, прекрасных артистов, работает в «Сфере» и Малом, ведет репертуар. У меня с этой сценой тоже была история: я помогала показываться Егору Вавилову (к сожалению, он уже ушел из жизни) и очень понравилась Юрию Соломину. По окончании у меня были и другие варианты, но потом они как-то развеялись, и я оказалась у Сергея Николаевича Арцибашева, который почему-то каждый год в Маяковку набирал по 9-11 человек. А их же надо трудоустраивать! Видимо, в этой связи он и спросил, где я хочу работать, а я из-за сомнений и неуверенности в себе ответила, что на Покровке (Сергей Арцибашев в те годы возглавлял два коллектива – прим. Д.С.). В этом коллективе и лежали мои документы, хотя ничего я там не сыграла – только в Маяковке. И, когда Арцибашев уходил от нас, он сказал: «Оставайся тут – ты нужна этому театру». У меня тогда уже были хорошие роли в спектаклях «Развод по-женски», «Не все коту масленица», «Опасный поворот», я репетировала в «Трех сестрах». И я безмерно ему благодарна за то, что он меня как будто в дом привел. Маленькой я говорила маме, что буду работать в красном театре. В Новосибирске такого не было...
– Что вам как актрисе дал Арцибашев?
– Это один из моих учителей. Мое творческое актерское взросление началось с прихода в театр, потому что в «Щепке» (как в любой школе) ты еще немножечко дурной и летаешь в облаках. Я пришла – и меня в работу взял потрясающий артист (а он был потрясающий!). У него на каждую роль было по три состава, и все они обязаны были сидеть в зале на репетиции. Вот тогда-то и началось мое обучение профессии. У Арцибашева были очень интересные разборы, не оторваться! Ты как на лекции сидел. Было ощущение, что ты отрываешь клад. И еще он показывал. После него было страшно выходить на сцену – так он хорошо играл. Просто мастер-класс! Это была учеба, воспитание внимания, требовавшее постоянного включения. Режиссера тоже нужно услышать (он много чего говорит, но ты должен услышать самое важное для тебя). Так, я услышала, что у артиста не один адрес – зритель, а три: партнер, зритель и Господь Бог. И ты уже не можешь играть, не имея в виду эту вертикаль. 15 лет назад прозвучали эти слова, а я запомнила их на всю жизнь.
Был Сергей Николаевич горячий, страстный и очень закрытый. Мое глубокое убеждение: таковы все самые нежные сердца. Стоит им открыться – и всё взорвется. Он казался грозным и сердитым, но это не было так. Отношусь к нему с большим уважением и благодарностью. Он взял меня в театр, который оказался моей судьбой. Никогда не забуду, как мы с Лешкой Дякиным на четвертый час репетиции чувствовали, что голова «едет»: ты же ничего не делаешь, но при этом должен сохранять концентрированное внимание. Он толкал меня локтем в бок и говорил: «Быстро в столовую, два чая с лимоном и сахаром и шоколадку «Альпенгольд» черничную!» Мы возвращались, украдкой жевали и слушали, что же Арцибашев еще скажет, как сыграет. Это была супершкола.
– Следом за ним театр возглавил Миндаугас Карбаускис. Что это был за период?
– Встреча с большим художником. Это все равно что встретиться с Рафаэлем или Эль Греко. Абсолютный подарок судьбы! Артистов много, и не каждый может в жизни найти своего режиссера. А я нашла. Даже не одного, а трех: Леонида Ефимовича Хейфеца, Карбаускиса и Никиту Кобелева. Со всеми ими я говорила на одном языке, у всех чему-то училась. Еще в «Щепке» мне объясняли, что на любом опыте – и плохом тоже – можно учиться. Но хотелось бы на хорошем! Поэтому Миндаугас – нежность сердца моего, я его безмерно люблю как мастера. Он и Хейфец воспитали меня и сделали из меня артистку. Они планомерно, жестко, иногда грубо и кроваво воспитывали меня. Леонид Ефимович знал все мои «кишки», не стесняясь их из меня вынимал, клал на стол и разглядывал – как врач. Карбаускис действовал по-другому. Мне хочется их не подвести, чтобы не было этой истории: «сначала ты предаешь искусство, а потом оно тебя». Я этого жуть как боюсь!
– А как с ним работалось?
– Мы с ним впервые встретились на спектакле «Господин Пунтила и его слуга Матти». Эта роль была моей любовью, я обожала свою Фину! Он мне впроброс про нее сказал: «Это душа Пунтилы», – и это многое для меня объяснило. У нас всегда был диалог, хотя мы и ссорились во время репетиций. (Я вообще выпускаюсь жутко. Как меня режиссеры выносят до премьеры? Я бы убила такую артистку. Мне казалось, они из меня кишки тянут, а это я из них тяну! Ну, или это обоюдный процесс). Но это классно, когда режиссер отталкивается в работе от тебя. Миндаугас раскрыл во мне женственность и тонкость игры. Я отдаю себе отчет, что в его спектаклях я работаю тонко.
Например, Таня в «Плодах просвещения» – очень неоднозначный персонаж, прекрасно это понимаю. Она ведь на такую аферу идет! На одной из ранних репетиций я была немножко порхающей, как Фина, а я же чувствовала, что надо быть другой (у меня пунктик актерский: не хочу повторяться), да и Миндаугас по поводу моего порхания говорил: «Не так». И Карбаускис ставил мою героиню, условно говоря, на полную подошву. Но не везде: при господах-то она порхает, но стоит ей зайти на кухню – и она встает на ровную стопу. Эта сцена вообще самая важная в спектакле, а уже в финале становится очевидно, что кухарка правит домом. Она и своего Сёму совсем другим голосом окликает. Это было очень здорово придумано – и это режиссерский взгляд.
– Мне кажется, эта роль перекликалась и с Элизой Дулиттл из «Пигмалиона».
– Леонид Ефимович так увидел мою героиню. Но и мне было бы неинтересно играть однозначно положительного персонажа – человек ведь именно что неоднозначен. В нас живут два волка – добрый и злой; вопрос в том, кого мы кормим. Любая борьба за себя и за любовь – всегда кровавая. Элиза борется за свое человеческое достоинство, а чтобы себя отстоять, иногда приходится совершать разные поступки. Поэтому она тоже сложная – да, как и Таня. Но дело еще и в моей актерской индивидуальности. Хейфец говорил: «До тебя эту роль играл миллион артисток – мне важна ты». С ним было не страшно быть неправильной, некрасивой, слабой, злой. Так же оказалось и с Миндаугасом. Они ставили спектакли про сложных людей.
– А Никита Кобелев, с которым у вас много ярких спектаклей по современным произведениям?
– Я приходила в «Театр.doc» или «Практику», где очень уверенные в себе актеры, и мне становилось страшно: «Я так не смогу». И, когда в Маяковке появилась Студия OFF, Саша Денисова и современная литература, я сказала себе: «Тебе уже под 30 лет, пора меняться и пробовать что-то совсем тебе не близкое». За свои 15 лет работы в театре я сталкивалась с авторами не классического репертуара и скажу со стопроцентной уверенностью и ответственностью за произнесенные слова: их произведения играть проще, чем классику. Поэтому после нашего института можно играть и братьев Пресняковых, и медицинское пособие, и даже сноску из «Википедии» – все будет убедительно и классно. Конечно, это был эксперимент. Но так я встретилась в работе с Никитой, у которого есть прекрасное качество: с ним легко (по крайней мере, мне). Я не верю в зодиакальную ерунду, но пишут же в гороскопах, что телец и дева – идеальное сочетание. Вот с Кобелевым мне было невероятно легко! Он представитель другой театральной школы, много читает, много смотрит, интеллектуально серьезно подкован, а я обожаю людей умных. Он занимается не просто постановкой, а исследовательской работой. Он и нас заставлял делать то же самое – а это я тоже обожаю. На спектакле «Враг народа» я вела тетрадь огромной толщины – и она вся была исписана. Я исследовала тему загрязнения воды: читала, выписывала, смотрела передачи. (В этом спектакле у Натальи была роль экоактивистки Петры – прим. Д.С.) У меня вообще есть синдром отличника. Сейчас думаю: зачем я все это делала?!
Как бы то ни было, но два наших спектакля – «Декалог на Сретенке» и «Человек, который принял жену за шляпу» – я безмерно люблю. Уверена, что мне необходимы были эти роли. Я человек, от всего вздрагивающий, социопат. Иногда во время поездок в метро умирала от страха – такие вокруг были странные люди. А теперь благодаря работе в «Шляпе» я знаю, у кого какой синдром, и так нервно уже не реагирую.
– Вы очень плотно заняты в репертуаре. Обилие работ не мешает сосредотачиваться на каждой конкретной роли?
– Я много думала на эту тему… Но у меня между «Пигмалионом» и «Школой жен» 4 года не было премьер. И я прекрасно себя чувствовала! Были сезоны с двумя выпусками – а потом такая дырка. Поэтому по поводу Мольера я беспокоилась, как же справлюсь с ролью после перерыва. Но оказалось, что мне нужна была пауза. Я ведь не думаю о театре вне театра: я люблю жить, смотреть сериальчики, читать книжки. Если ты не будешь читать, смотреть, развиваться, гулять, дышать, о чем ты станешь говорить со сцены? Конечно, бывают потрясения, дающие личный опыт: смерть близких, развод. Из него многое черпается, но я так скажу: не дай Бог никому. Лучше кино и книжки. Хотя как играть второй акт «Пигмалиона» я поняла только сейчас. Да и вообще роли приходят не просто так, а в нужный момент и иногда становятся твоим спасением.
– У вас есть значимые работы, но, к сожалению, не так много ролей мирового уровня, а ведь на классике растешь.
– Нет, есть и такие роли: Элиза, Агния в «Не все коту масленица» и Фенечка в «Отцах и сыновьях», так что поиграла я классику. Но у меня и в самом деле много экспериментальных спектаклей. А растешь, как вы абсолютно правильно сказали, на классических произведениях. Они формируют человека, воспитывают актера. Так, интересный опыт был у меня с Агнесой в «Школе жен». Для меня это была первая встреча со стихотворной формой на сцене. И все мы не очень понимали, как с этим быть: невозможно выходить и декламировать стихи, стоя на котурнах, – кто это будет слушать? Значит, надо быть настолько убедительным, чтобы люди услышали, что ты хочешь сказать. Как сделать так, чтобы стихи зазвучали живым языком? Нужно было их как-то присвоить и понять. Мы доверились режиссеру и с выбором перевода: когда зазвучал текст из уст моих партнеров, я поняла, что только он и может быть. Дмитрию Быкову удалось смело переложить Мольера и сделать пьесу абсолютно своей. Я из тех артистов, которые смотрят всё, так вот старые переводы в постановках «Школы» меня смущали, казались устаревшими. В чтении они мне нравились, но для того, чтобы достучаться до современного зрителя, нужны новые, свежие.
При всех сложностях этот спектакль выпускался в такой любви, трепете, понимании друг друга! Как говорит один из героев: «А нежности во мне такой избыток!» Наша работа была ею пропитана. И я думаю, что мы нашли ключ к Мольеру. В этой постановке вы увидите в персонажах живых людей, влюбляющихся, одиноких, не знающих, как поступить правильно. Зиновий Марголин придумал помосты, надвигающиеся, как рок, как любовь, с которой ничего не поделаешь. Миндаугас в абсолютно не свойственном для себя материале совершил качественный скачок наверх. Конечно, это удача. Я думаю, после этого любая его последующая работа в уже привычном формате будет на уровень выше и потрясет этот мир.
– У вас в этой роли очень яркая речевая характеристика. Для вас важны такие штучки?
– Очень важны. Благодаря им я не играю себя. Это не «штучки», а индивидуальность персонажа, его особенности. Часто именно они могут оказаться ключом к роли, образу, человеку. У меня ведь долго ничего не получалось с Агнесой, а потом я нашла голос и тон, и роль стала объемной. Она же мяукает, как котеночек.
– Агнеса принесла вам первую номинацию на «Золотую маску». Мне кажется, это могло бы произойти и раньше.
– По-моему, наши критики не смотрели половину спектаклей с моим участием. (А это было бы важно: иногда читаешь разнос в рецензии и понимаешь, в чем твоя ошибка. Театр – не кино, роль можно и трансформировать). Вот, например, «Не все коту масленица» на какой фестиваль ни приедет – всюду первые места забирает, а про него никто не знает!
А номинация на «Золотую маску» стала для меня приятной неожиданностью. Но я же не для этого работаю. У меня часто появляются сомнения, и, как только они закрадываются, происходит что-нибудь неожиданное. Так, в постановке «Развод по-женски» Сергея Николаевича Арцибашева я играю девочку, у которой разводятся родители. Однажды на поклонах ко мне вышел мужчина с ребенком 12 лет, подарил большой букет белых роз и сказал: «Спасибо вам. Теперь я не уйду из семьи». Или после «Масленицы» девушка написала артистам и рассказала свою историю. Она собиралась замуж за очень богатого, но нелюбимого человека, уже и свадьба была назначена… Но тут она посмотрела наш спектакль, и вот благодаря увиденному свадьбы не будет – девушка решила искать свою любовь! Именно поэтому мне кажется, что «артисты» – равно «врачи». Пришел человек в театр, сел в зал и увидел что-то, что его перевернуло. Я верю в это. Как раз недавно ехала с «Пигмалиона»: ко мне подсела зрительница и призналась, что ей очень хорошо стало после просмотра. Думаю, зритель приходит в театр, чтобы сделать вдох. Мне очень важно подарить его людям! Ради этого я занимаюсь этой профессией.
– Сейчас у театра новый этап в связи с приходом Егора Перегудова и, возможно, новые задачи. Как вы воспринимаете смену руководителя?
– В нашем театре намоленная сцена. Я верю, что она охраняется всеми ушедшими артистами и режиссерами, и они не дадут ее в обиду. Мне однажды наша потрясающая актриса Наташа Коренная сказала: «Маяковка всегда выдавливает чужих и бережет своих». Как будто это место нельзя обмануть. Тому, кто приходит сюда с любовью и чистыми помыслами, с искусством, а не бизнесом, личными амбициями или материальными устремлениями, оно всегда поможет. Так само сложится. И я надеюсь, что Егор Михайлович пришел к нам именно с искусством в душе. Очень люблю этот театр, болею за него. Мне так хочется, чтобы все здесь было хорошо!
Дарья Семёнова
Фото Ольги Ергиной, Дениса Жулина, из архива Театра им. Маяковского (спектакли «Декалог на Сретенке», «Не все коту масленица», «Новаторы», «Отцы и сыновья», «Пигмалион», «Плоды просвещения», «Школа жен»)